И Петя увидел хорошенькую девочку-подростка в новом ситцевомплатье, почти с ужасом смотревшую на него из-за калитки.

Сначала он не узнал ее – так она выросла и похорошела залетние месяцы. Это была Мотя. Но еще прежде чем он узнал ее, она узнала его, густопокраснела и стала маленькими шажками пятиться к дому, не отводя от мальчикавосхищенно-испуганного взгляда.

Наконец она наткнулась спиной на шелковицу, под которой курыклевали кроваво-черные ягоды, пачкавшие своим соком гладкую глину дворика.Тогда она слабым голосом крикнула:

– Гаврик, иди сюда, до нас пришел Петечка!

– А, приехал! – сказал Гаврик, появляясь на пороге мазанки.

Он был по-домашнему босиком, в расстегнутой косоворотке безпояса и одной рукой поддерживал штаны, а в другой держал учебник латинскогоязыка.

– Долго же вы ездили! А я тут без тебя уже второй разпрохожу латинскую грамматику, чтоб она сгорела! Ну, дай пять, очень рад тебябачить.

Петя пожал сильную, совсем мужскую руку Гаврика, а потоммаленькую ручку Моти, нежную, но с твердой, шершавой ладошкой.

– Большое тебе спасибо за письмо, – сказал Гаврик, когда онисели на лавочку перед столом, вбитым в землю под шелковицей.

– Я его отправил из Неаполя, – сказал Петя и прибавилнебрежно: Экспрессом.

– Знаю, – серьезно сказал Гаврик.

– Откуда ж ты знаешь?

– Мы уже получили ответ. Еще раз большое тебе спасибо!Молодец! Ты нас сильно выручил.

Петя был весьма польщен, хотя втайне его немного и задевало,что Гаврик не обращает внимания на его плащ и альпеншток. Зато Мотя не сводилаглаз с этих странных предметов и наконец робко спросила:

– Скажите, Петя, это там все так ходят?

На что Петя, снисходительно улыбаясь, ответил:

– Конечно, не все, а лишь некоторые. Преимущественно те,которые совершают восхождения на горные вершины. Потому что там может налететьснежная буря. А без альпенштока и вовсе не подымешься – ужасно скользко.

– А вы подымались?

– Сколько раз! – вздохнул Петя.

– Какой вы счастливый! – сказала Мотя, с обожаниемрассматривая плащ и палку с наконечником.

Все-таки Гаврик не удержался, чтобы не заметить:

– Слышь, Петя, сними лучше эту хламиду, а то смотри, как тыжутко вспотел.

Петя презрительно промолчал.

Затем он стал с жаром рассказывать о путешествии, не жалеякрасок и стараясь не пропустить ни одной подробности. Гаврик слушал довольноравнодушно, зато Мотя, присевшая рядом с Петей на угол скамьи, время от временишептала:

– Какой вы счастливый!

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Гаврика совсем не занималПетин рассказ. Только его занимало совсем не то, что Мотю. Например, кизвержению вулкана и метели в горах он отнесся без особого интереса. Но, когдаПетя стал рассказывать о забастовке трамвайщиков в Неаполе, и о встрече сМаксимом Горьким, и об эмигрантах, глаза Гаврика заблестели, челюсти сжались,и, стуча кулаком по Петиному колену, он приговаривал:

– Так, так! Вот это здорово! Вот это ловко!

Когда же Петя, понизив голос и боясь, что Гаврик ему не поверит,сообщил, что, кажется, он видел в Неаполе Родиона Жукова, то Гаврик не толькоповерил, но даже утвердительно закивал головой и весьма определенно сказал:

– Верно. Правильно. Он самый. Это нам известно. Он, наверно,как раз тогда переезжал из Каприйской школы в Лонжюмо к Ульянову-Ленину.

Петя с изумлением посмотрел на своего друга. Как онизменился за последнее время! Он не то чтобы вырос, возмужал – в нем появиласькакая-то твердость, уверенность в себе и даже, – что больше всего поразилоПетю, интеллигентность. Как свободно, естественно произнес он французское слово«Лонжюмо» и как просто, привычно прозвучала у него фамилия «Ульянов-Ленин»!

– А, так ты тоже знаешь Лонжюмо? – простодушно сказал Петя.

– Конечно, – улыбаясь одними глазами, сказал Гаврик.

– Там у них… партийная школа, – не совсем уверенно и немногопоколебавшись перед словами «партийная школа», сказал Петя.

Гаврик некоторое время смотрел на Петю оценивающим взглядом,а потом весело засмеялся:

– А ты, брат, оказывается, за границей тоже время зря нетерял! Кое в чем уже разбираешься. Молодец!

Петя скромно опустил глаза, но вдруг подскочил на месте,словно его ущипнули: он вспомнил происшествие на границе и почти бессознательнопочувствовал, что оно имеет какую-то связь с последними словами Гаврика, точнеесказать – с их тайным смыслом.

– Слушай сюда… – сказал Петя возбужденно, но, посмотрев наМотю, нерешительно остановился.

– А ну-ка, Мотя, пойди немножко пройдись, – строго сказалГаврик, похлопав Мотю по плечу, на котором красиво лежала русая коса с ситцевойленточкой.

Девочка поджала губы, но сейчас же послушно встала и ушла,из чего Петя заключил, что подобные вещи случаются в семье Черноиваненкодовольно часто.

– Слушаю, – сказал Гаврик.

– Осипов просил передать товарищам, что его взяли награнице, – сказал Петя, понизив голос, и рассказал все, что случилось втаможенном зале станции Волочиск в тот день, когда они переезжали границу.

Гаврик очень серьезно, но молчаливо это выслушал и сказал:

– Сейчас.

Он пошел в хату, откуда через минуту вернулся с Терентием.

– А, вот и наш заграничник! – сказал Терентий, протягиваяПете руку. С приездом! Большое вам спасибо за письмо. Выручили нас.

Петя заметил, что Терентий тоже как-то изменился за лето.Хотя его широкое, тронутое оспой лицо мастерового человека было по-прежнемупростодушно грубовато, но Петя почувствовал в нем гораздо больше твердости ивнутренней независимости, чем раньше. Ново было также и то, что Терентийобратился к Пете на «вы». Так же как и Гаврик, он был по-домашнему босиком, нона нем были хорошие новые брюки, накинутый на жирные плечи летний коломянковыйпиджак и свежая сорочка с металлической запонкой в верхней петельке, из чегоможно было заключить, что Терентий носит крахмальные воротнички.

Терентий сел рядом с Петей на то место, где раньше сиделаМотя, и обнял мальчика тяжелой, сильной рукой за плечи: