Я видела Морда всяким. Голодным и томимым жаждой. Страдающим от потаенной боли. Раненым, поджимающим поцарапанную лапу. Но никогда прежде я не видела его покорившимся, впавшим в отчаяние или смотревшим как смертный. Не видела ни я, никто другой. Мы все пребывали на пороге то ли страха, то ли новой надежды. Самым главным вопросом в городе стал вопрос о том, может ли Морд умереть.

– За всем этим стоит Морокунья, – говорил мне Вик. – Морокунья вернется.

– Да ну? – откликалась я, хотя мне было почти все равно.

Контакты Вика поредели, однако у него сохранялось чутье на новости. В последующие дни до нас дошел слух, что это люди Морокуньи пробрались в здание Компании, просочившись сквозь заслон последышей, и выключили или испортили какое-то устройство, что и привело к низвержению Морда. Другие полагали, что своим нынешним «пехотным» статусом Морд обязан некоему задержавшемуся до поры эффекту от разрушения здания Компании, повредившего механизм, который теперь окончательно вышел из строя. Или объясняли случившееся тем, что поклонники Морда из числа служащих Компании окончательно разуверились в нем.

Что из этого было правдой, меня тогда мало волновало и не трогало, сможет ли Морд летать. Я переживала собственное тяжелое потрясение и утрату, которую было уже не исправить. Остался город, и мы должны были идти дальше, будто ничего не случилось, не выказывая ни слабости, ни растерянности. Все, что следовало для меня из факта ослабления Морда, – это необходимость приложить усилия и глядеть в оба, чтобы вовремя увидеть, что может еще произойти лично со мной, обессилевшей без Борна.

Дни шли, и стало ясно, что Морд больше не взлетит. Из города ушел странный звук, который мы не замечали, потому что он никогда не стихал. Звук этот напоминал тайное манипулирование воздухом, он оставлял так мало следов, что я почти не могу его описать. Очень незаметный, очень гладкий, лишенный какой-либо окраски, вкуса и запаха, и мы поняли, что теперь нам будет его не хватать, даже если и не могли как следует вспомнить тот тембр. Я нутром почуяла, что этот фоновый, почти подсознательный гул, означал одно: Морд может летать.

Мне вспомнились дополнительные органы чувств Борна. Я начала размышлять о Компании и Морде, задаваясь вопросом: что еще есть в городе такого, чего мы сейчас не слышим, а услышим лишь тогда, когда оно стихнет?

* * *

Слабые, но бесспорные признаки возвращения Морокуньи начали проявляться куда ближе к нашему дому. Как-то раз Вик с виноватым видом предложил мне сходить к северному выходу из Балконных Утесов и полюбоваться на открывающийся оттуда вид. Я понимала, что Вик пытается меня отвлечь, облегчить боль от потери Борна, выманить из пустоты, образовавшейся в моей голове, иначе он просто сказал бы, в чем дело. Но я все-таки пошла.

Сразу за северным входом Морокунья, или еще кто-то, подобрала трех мертвых «астронавтов», выброшенных туда Виком, выкопала три открытых могилы, положила в каждую по телу и написала на деревянных табличках: Вик, Рахиль, Борн.

Рядом на земле палкой было накорябано: УБИРАЙТЕСЬ.

Сведения Морокуньи, если это действительно была она, а не ее подчиненные или вообще кто-то другой, сильно устарели. В Балконных Утесах оставались только двое из нас, и там стало куда более пусто, чем прежде. Увидев эти могилы, я первым делом решила, что Морокунье не хватает чувства меры. Вероятно, до тех пор, пусть мы и были врагами, я ее переоценивала, находя определенное утешение в мысли о том, что она, возможно, – надежда на будущее города, что после кровопролития и отвратительных войн придет мир и стабильность.

Пока я там стояла, из-за кучи шлакоблоков, утопающих во мху, появился знакомый лис. Только он не был настоящим лисом. Теперь, в свете дня, становилось видно, что это – разумный биотех-потеряшка. По-моему, в густом мехе на груди даже мелькнули рудиментарные ручки. Да и острый взгляд был слишком человеческим.

– Передай Морокунье, чтобы отстала от нас, – сказала я лису, хотя не верила, что он – ее посланец.

Скорее уж, посланец Борна. По крайней мере, я на это надеялась. Лис выразительно посмотрел на меня. Видимо, я должна была о чем-то догадаться, но все эти тонкие намеки и знаки меня не интересовали.

– Проваливай, – сказала я.

Лис оценивающе наклонил голову и тявкнул.

– Проваливай, – повторила я.

Лис сделал что-то со своим мехом, который оказался и не мехом вовсе, а каким-то биолюминесцентным фокусом, и… начал медленно, по крупицам, растворяться, пока не исчез совсем. Впрочем, исчез лис только из поля зрения. Кажется, я услышала удаляющееся «топ-топ-топ» мягких лапок.

Интересно, он всегда это умел или его научил Борн?

Я уже несколько устала от того, что мертвых «астронавтов» весьма непочтительно тягают туда-сюда, как каких-то безродных бродяг. И, по правде говоря, видеть их больше не могла.

Поэтому решила наконец уделить ребятам толику драгоценного времени. Вернувшись домой, нашла ржавую лопату и похоронила их прямо в тех же могилах, выбросила таблички, затерла подошвой ботинка слово «УБИРАЙТЕСЬ» и даже произнесла несколько прочувствованных слов над могилами, которые присыпала сосновой хвоей и мхом, чтобы они не бросались в глаза.

– Покойтесь с миром, – пожелала я «астронавтам». – Отныне покойтесь с миром и никому не позволяйте втягивать вас в свои дурацкие игры.

Когда я впервые услышала байку о Морокунье и странной птице, та поразила меня, показалась то ли ужасно важной, то ли ужасно трогательной. Показалось, что она что-то такое значит. Но эта история не значила ровно ничего.

Особенно для того привидения, которым я тогда стала. Я стала призраком. Я – призрак. Мои линии начали изнашиваться и рваться. Светлячки в моей квартире потухли. Ванная не работала. Мы ели от силы два раза в день. Для экономии ресурсов я перебралась к Вику, но вскоре и его светлячки приказали долго жить.

Борн писал в своем дневнике: «Сегодня я встретил хорошего лиса. Он пошел за мной. Я хотел его съесть, но он мне не позволил, хотя сильно извинялся. Потом мы немного поговорили. И я решил, что не буду его есть».

Еще одна выдержка: «Первое, что я помню, это нагадившая на меня ящерица. Я ненавижу ящериц, осквернивших мои первые воспоминания. Но я их при этом очень люблю, потому что они вкусные».

И еще: «Река не красивая. Она отравлена. Она полна яда. Я ее исследовал. Я никогда не стану там плавать, хотя, кажется, плавать мне бы понравилось. Во всем этом городе, похоже, не осталось ни единого места, где можно было бы поплавать. Река отравлена, колодцы почти пересохли, пруды Компании тоже ядовиты, что бы там ни утверждал лис, а здешнее море высохло сотни лет назад. Мне бы хотелось принять настоящую ванну, как дети в книжках. Искупаться в старинной ванне на звериных ножках. Хорошенькая помывка – вот то, что мне нужно. Долгое купание. Купание. Борн сидит в ванне. Рожденный купаться».

Еще: «Рахиль говорит, что убивать плохо. Это означает, что я – плохой, потому что делаю то, что убивает. Но я не могу остановиться, оно кажется правильным, как дыхание, и не ощущается так, как должно бы ощущаться „убийство“, ведь я могу видеть их внутри себя, разговаривать с ними, и они остаются теми, кем или чем были прежде, даже ящерицы. Так какое же это „убийство“?»