– Борн, сколько раз ты прикидывался нами? Сколько раз был в моей постели или в постели Вика?

Ему потребовалось время, чтобы понять вопрос. Потом он посерел и сник.

– Ни разу! Как ты только могла такое подумать?

– И действительно, как я могла?

– Теперь и ты тоже меня боишься. Но ведь я не делал ничего, что не делали бы вы сами.

– Мы подобного не делаем.

– Ты тайком пробиралась в его квартиру. Он тайком пробирался в твою, шпионил…

– Борн… – подняла я на него глаза.

Тонна чуждой плоти с сотнями глаз таращилась на нас сверху.

– Я тебя люблю, – сказал Борн моим голосом. – Но я тебя боюсь и не могу больше тебе доверять.

– Ты напал на Вика.

– А он собирался напасть на меня. Я знаю. Сколько я ни старался, он все равно меня ненавидит.

На меня вдруг снизошла холодная рассудительность. Стоящий рядом со мной в горячечном жаре Вик напомнил мне кое о какой правде.

– Может, мне надо разрешить Вику разобрать тебя на части? Что ты вообще такое?

– Рахиль, это Борн. Борн, твой ребенок. Ты любишь меня, как ребенка. Ты сама сказала, что любишь меня, как ребенка.

Тогда, услышав мои слова, он явно расстроился, почему же это должно спасти его сейчас?

– Ты не человек, – произнес Вик, вздохнув так, словно это был первый его вздох.

Это означало, что ему стало лучше, что он начал оправляться от раны, нанесенной ему Борном.

– Но я личность! Рахиль говорила мне, что я – личность!

– Личность, которая примеряет на себя чужие личины, – заметил Вик.

– Не познал ли ты меня так же, как познаешь своих ящериц, которых ешь? – спросила я.

– Нет! – запротестовал Борн.

– Тогда как ты смог стать мною?

– Я могу выглядеть, как ты, но я не могу быть тобою, пока…

– Пока не убьет тебя, – закончил за Борна Вик.

Он пододвинулся ко мне совсем близко, и по тому, как напряглось его тело, я поняла, что он готов к новой атаке.

– Я никогда не причиню тебе вреда, Рахиль.

– Борн все понимает, – сказал Вик. – Борн точно знает, кто он такой. Он – убийца. Мы должны разобрать его на части.

Борн сделался сине-черным, как штормовое ночное небо. Едко запахло чернилами и еще немного – мхом.

– Я тебе не позволю. Я такого не делал. Я бы не стал. Я не имел, – затравленно и неуверенно забормотал он.

– Ничего не понимаю, – резко перебила его я.

Но все я понимала. Прекрасно понимала, хотя мне этого очень не хотелось. Наверное, потому, что всегда это знала. То, что Борн делал в городе, весь этот спектакль, замаскированный под битву последышей и мутантов. Все эти люди, о которых он мне рассказывал, старик с ямой и другие… Что это были за разговоры? Не закончились ли они очень быстро? Забор образцов.

– Он, должно быть, уже давно этим занимается, – сказал Вик. – Быстро учится. Быстро растет. Слишком быстро.

На его лице промелькнуло что-то столь дикое и чужое, чего я не смогла ни распознать, ни понять, и почувствовала себя между двумя монстрами.

– Спроси его Рахиль, спроси, – продолжил Вик. – Из него ничего не выходит наружу, все остается внутри.

Борн растянулся по шероховатому потолку во всю ширь, только голова выступала, словно голова пловца в перевернувшемся вверх тормашками море. Широкая, впечатляющая, пугающая плоскость. Теперь я видела, что мой доппельгангер все еще живет в нем, как кукла, которую Борн может в любой момент снять с крючка, а рядом с «Рахилью», кажется, висела кукла «Вик».

– Это цена, – сказал Борн. – Цена за то, что я есть. За то, что я делаю. Но я люблю тебя, Рахиль. Я тебя люблю, и я исправлюсь. Я смогу остановиться.

Я колебалась. Мне было стыдно говорить, и Вик это заметил.

– Докажи, – произнес он. – Скажи правду. Будь честным. Ты убивал людей? Убивал?

– Не убивал. Я поглощал. Усваивал. Они все живут. Во мне.

– Убивал, убивал, – настаивал Вик. – Присваивал их память. Их знания о мире. Лучше добром согласись, Борн. Это для твоего же блага. Давай я разберу тебя на части. Ты же сам все знаешь. Иначе однажды ты станешь хлеще Морда.

Имело ли значение то, что Борн испытывал противоречивые чувства? Что он не хотел убивать? Может быть. Однако по некоторым, почти незаметным изменениям во внешности Борна я со страхом поняла, что нам не удастся убедить его умереть. Он ни за что не согласится быть разобранным, а следовательно, пусть речь и идет о нашем выживании, мне предстоит трудный выбор, которого Вик никогда не поймет.

– Уходи, – сказала я. – Уходи и никогда сюда не возвращайся. Никогда.

Изгнание. Первое, что пришло мне в голову. Но разве у меня был иной выбор? Все остальное стало бы предательством Вика, предательством Балконных Утесов, а Борн принял это решение вроде бы легко. Хотя для меня оно стало самым тяжелым во всей моей жизни. Самым тяжелым.

Борн сделался цвета морской волны, его мягкая, просвечивающая поверхность отразила свет.

– Но я вас люблю, – сказал Борн. – Вы – моя семья.

– И я люблю тебя, Борн, – искренне ответила я. – Но это ничего не изменит.

Может быть, воспоминаний о любви будет достаточно, может быть, времени, которое мы провели вместе, будет довольно. Однако внутри я уже содрогалась, все во мне вопило при одной мысли о предстоящем.

– У меня нет дома, – сказал Борн.

– Я знаю.

– Мне не с кем будет разговаривать.

Это было уже почти невыносимо, но я должна была вынести все.

– Борн, – сказала я, – ты должен уйти ради нас. Если ты действительно нас любишь. Я знаю, тебе тяжело, но это ради нашей безопасности.

А зачем же еще он переехал? Почему сказал мне тогда, что не может остановиться? Почему в последние недели проводил со мной всего лишь по одному-два часа в день? Он знал. Он все прекрасно понимал. Он был убийцей.

– Я ведь никого не знаю, кроме вас, – произнес Борн, и его слова болью отозвались в моих костях, сердце и голове.

Я никогда больше не встречу никого, похожего на Борна. Даже если встречусь с самим Борном, все будет не так, как было в Балконных Утесах, где мы бегали по коридорам, пробивали дыры в стенах, шутили и смеялись, а я учила его новым словам, которые он перебирал в памяти как драгоценные жемчужины, повторяя снова и снова, пока не начинал понимать их лучше меня.

– Там тебе будет лучше, – соврала я. – Все не так плохо, как тебе сейчас представляется, – соврала я во второй раз.

Вик хранил молчание. Он не был частью нашего мирка, но знал, когда стоит говорить, а когда – нет.