«Именно так», – мысленно ответила я и удалила из друзей девушку, с которой когда-то укрывалась одним одеялом. Точнее, двумя. В девяносто пятом году в общежитии зимой почти не топили, и мы ложились спать, сдвинув кровати, так выходило теплей.

К утру лента наконец перестала напоминать поле боя и стала местом встречи людей, единых в сопереживании. Многие из них стали моими друзьями совсем недавно, этой зимой. Большинство из них я никогда не встречала в реальной жизни. Но что такое реальная жизнь? Теплота, поддержка, взаимопонимание – что могло быть реальней?

На следующий вечер эти и другие люди, сотни людей пришли на площадь Свободы и зажгли свечи в память о пассажирах несчастного сбитого самолета. Повод для встречи был печальнее некуда, но в человеческом единстве перед лицом ненависти и смерти было столько непреходящей надежды на лучшее будущее для всех, что в каком-то смысле это был один из самых счастливых вечеров в моей жизни.

Край. Июль 2014

Утро обрадовало долгожданной тишиной. Последнюю неделю обстрелы шли один за другим, каждая минута затишья радовала, как драгоценный подарок. Я лежала в постели и смотрела, как Лидочка собирается на работу, бесшумно суетясь около шкафа. Неделю назад во двор их многоэтажки попала ракета, и я уговорила подругу перебраться к нам. Теперь ее коты слонялись по дому, маялись от жары, и иногда укладывались маме на колени. Мама котов не гнала. Было приятно, что в доме снова есть кто-то живой, пушистый и бесполезный.

Поезда не ходили, машины обстреливали на блокпостах, мы были отрезаны от мира и предоставлены сами себе, своему страху и отчаянию. Мир сузился до размеров двора, до размеров входа в подвал, где на полках в этом году стояло меньше банок, чем обычно. Консервацию накрыли старым матрасом, чтобы избежать разлетающихся осколков. В подвале было спрятано несколько пластиковых бутылок с водой, электрический фонарик и кулек с конфетами. О смерти не говорили, чтобы не сглазить. Говорили «если что».

– Ты ведь присмотришь за моим зверьем, если что? – спросила Лида, подкрашивая кончики светлых ресниц

– Конечно, – ответила я, вместо того чтобы возразить, как раньше: «Ну что ты несешь, конечно, ничего не случится». Никому больше не нужны были напрасные утешения. С нами могло произойти, что угодно. Это изматывало, но одновременно освобождало, поселяя в душе чувство блаженного фатального оптимизма. Все под Богом ходим – таков был ежедневный рефрен жизни тех, кто остался в городе.

Тебя могло на части разорвать шальной миной во время рыбалки, а могло «пронести» во время обстрела, как изо дня в день «проносило» мужиков, выезжавших восстанавливать порванные кабели и перебитые трубы. Самые нужные и геройские профессии во время войны – электрики да сантехники… Та самая упорно презираемая «донбасская вата», благодаря которой наш город после месяца артобстрелов все еще оставался относительно цивилизованным местом. Впрочем, пока стреляли, слава богу, не столько по городу, сколько через него, снаряды ложились в основном за рекой. В полном соответствии со своим историческим предназначением мы снова были на краю, ничейной землей между этими и теми. Блокпост ВСУ на въезде в город, блокпост ополчения – на выезде. А в городе безвластье и артиллерийский гул.

Лидочка наряжалась как для выхода. Шелковое платье, туфли на каблуке, коралловые бусы.

– Мы с девчонками соревнуемся прямо, кто красивее на работу оденется, – сказала она, перехватив мой взгляд, – висят платья в шкафу годами, «случая» ждут. А прилетит завтра мина – и ни платьев, ни шкафа… Обидно. Надоело! Не хочу бояться! Пусть подавятся моими бусиками, ироды!

– Туфлями, туфлями пусть давятся, чтобы уж наверняка! – подхватила я, погладив красные лаковые «шпильки», похожие на пару инопланетных зверьков. Лида засмеялась и сунула в сумку балетки – на всякий случай – по развалинам на каблуках не поскачешь.

Сама я ходила по дому в старом и невесомом ситцевом халате на голое тело, любая другая одежда казалась слишком тяжелой в жару, когда складки под опустившейся грудью мгновенно намокали от пота. Форсить мне было не перед кем, институт уже месяц стоял закрытый, можно было только гадать, откроемся ли мы в сентябре. Но ребенок, сын, уже шевелился у меня в животе, и только это легкое внутреннее прикосновение имело значение в паузах между взрывами.

– Что с самолетом этим голландским, кому верить?

– Не знаю, – сказала я, подпихивая под спину подушку

– Все врут.

– Все врут.

– Помнишь, как в июне ракетами обстреляли Луганскую ОДА, а в украинских газетах писали про взорвавшийся кондиционер? Про то, что сами себя обстреляли? Полгорода видело самолет, иностранные журналисты, и те написали правду, а этим одно – божья роса. Как после Одессы говорили – это все русские и приднестровцы сами себя пожгли! У меня однокурсник в Одессе в морге работает. Не было там россиян. Кто-нибудь извинился? Кому верить?

– Не знаю, Лидочка…

– А Россию послушать – мальчики распятые [25], фашисты, хунта. Задурили людям голову своим Крымом и в кусты. Мол, мы тут ни при чем. Народ сам. Сам, да не сам… Никому веры нет. Для одних мы вата безмозглая, для других битый кирпич, на постройку русского мира. Меня хоть кто-нибудь спросил, хочу ли я, чтобы из меня этот мир строили? Мне на Украине никто Пушкина любить не мешал. Раньше не мешал. А что сейчас будет – не знаю. И кто самолет – не знаю. Все, что угодно, может быть, понимаешь, просто все, что угодно, уже может быть, вот что страшно… – повторяла она тихим торопливым голосом, чтобы выговориться на целый день вперед, поправляя челку и раскладывая вокруг лица непослушные завитки.

– Понимаю. – Ей не нужно было, чтобы я отвечала, ей достаточно было того, что я слушаю.

– В Харькове свечки на площади, красиво. Люди плачут. Игрушки несут. А нас, нас кто-нибудь оплачет там, Аля?..

Вопрос так и остался висеть в воздухе вместе с тревожным цветочным запахом туалетной воды, которой Лида брызнула на себя перед уходом.

Говорят, в степи еще до всякого появления мобильной связи и интернета существовала система мгновенного распространения новостей «узун-кулак», поражавшая европейских путешественников. В нашем городе, стоявшем на краю когдатошнего Дикого поля, видимо, все еще действовал этот древний способ оповещения. Укрывшись в доме и почти не покидая двора, я все еще знала о том, что творится вокруг, много больше, чем должна и хотела бы знать. Бывают ситуации, когда знание не сила, но лишь одна из граней беспомощности. Когда тебе некуда бежать, что толку знать, что с завода не вывезли вовремя последнюю партию взрывчатки, и снаряды летают над складами, в которых лежит не то триста, не то пятьсот тонн тротила? От нашего дома до проходной по прямой не будет и трех километров, это меньше предполагаемого радиуса поражения при взрыве такой мощности. Но что толку думать об этом? Лучше выйти во двор, посидеть на скамеечке, глотнуть нежаркого утреннего воздуха, который через пару часов раскалится добела. Серый кот был, видимо, солидарен со мной в этом вопросе, и мы вместе спустились с крыльца в мокрую от росы траву, приятно холодившую кожу.