– У тебя Фейсбук открытый, – сказала я. – Кто угодно может прочитать, что ты думаешь о рашке-парашке. Не думаю, что это добавит тебе клиентов.

– Ты права, – мирно, точно и не было только что никакой вспышки, отозвался Лекс. – Сегодня же переведу в режим «только для друзей». Давно пора.

Московская линия. Июнь 2014

Я заметила тебя сразу же, как только сошла с автобуса. И это совпадение казалось естественным окончанием того пронизанного движением, светом и надеждой пути, на который я ступила месяц назад, когда случайно увидела твой профиль, мелькнувший в одном из сюжетов из «зоны АТО». В отрочестве, пробираясь на озеро через территорию ТЭЦ, где бетонные плиты, на которые сваливали горы черного блестящего угля, потрескались от времени, обнажив чудовищные металлические остовы, а из зарослей крапивы и чернобыльника выглядывали детали гигантских древних механизмов, подернутые копотью и ржавчиной, и редкие гудки промышленной сирены прорезали жаркую, неподвижную, гудящую насекомыми летнюю тишину, я часто думала, что это место могло бы стать идеальной естественной декорацией для съемок фильма про «Зону», описанную Стругацкими. И вот теперь здесь, рядом, действительно была «Зона» – смертоносное пространство многократно вывернутых понятий добра и зла, где уже давно никто не желал счастья всем, только некоторым. Только своим.

Ты стоял спиной ко мне и говорил с двумя людьми в военной форме, вероятно ополченцами, угрюмыми и недобрыми, и я узнала жест, которым ты выражал озадаченность или сомнение, эти два соединенных пальца, задумчиво поднесенные ко лбу, прежде чем сумела разглядеть что-нибудь другое. Гораздо позже, как следует разглядев тебя, я была поражена, как сильно ты изменился за прошедшие годы, но в тот момент, когда я увидела тебя против света в золотисто-алой ауре садящегося солнца, это не имело никакого значения. Я вскинула рюкзак на плечо и шагнула вперед. Твой собеседник, стоявший ко мне лицом, озадаченно нахмурился, увидев целенаправленность моего движения, и тронул рукой кобуру. Я шла к тебе, не думая, не сомневаясь, не останавливаясь поправить трущую лямку рюкзака. Какие пути привели тебя сюда? Какие женщины были в твоей жизни все это время, был ли ты один сейчас? Все это не имело значения. Я просто шла к тебе и кричала во весь голос через площадь, полную людей, которые в этот момент не существовали для меня, твое имя. Фамилию, имя, отчество.

Ты оглянулся, сделал полшага в мою сторону, спутники твои уже всерьез напряглись, перехватив автоматы, но ты коротким успокаивающим жестом остановил их и сказал, словно так и было задумано:

– А вот и моя жена.

Я не видела выражения твоего лица из-за солнца и слез, застилавших мне глаза, но в каждом звуке твоего голоса слышалась улыбка, так что я думаю, ты улыбнулся, а потом шагнул мне навстречу, и я легла в твои руки так, словно никогда их не покидала. Запах гари, пороха и чего-то едкого химического, ставший твоим запахом, окутал меня, как облако. А нас уже окружали люди в камуфляже, оказавшиеся вовсе не страшными, а, наоборот, улыбчивыми, добродушными, веселыми. И пока один подхватывал рюкзак с моей больной спины, другой вояка весело кричал прямо над ухом: «А добрая, добрая жинка у Снегиря!»

Ты, на мгновение оторвав меня от себя, представлял своим однополчанам: «Это Аля, моя жена». И я крутилась в твоих руках, словно тряпичная кукла, улыбаясь и кивая. Как всегда, когда ты бывал в ударе, вокруг сама собой ткалась атмосфера легкости и праздника, непринужденно втягивая в себя все новых и новых людей, и вот кто-то уже подорвался бежать за баклажкой «настоящей массандры» и сварганить отличные шашлычки, если, конечно, товарищ капитан не возражает! Было очевидно, что, несмотря на твое насмешливо-жалобное: «Хлопцы, ну вы как дети. Дайте с женой побыть!» – у нас нет ни малейших шансов остаться наедине в ближайшие несколько часов, потому что все эти люди непременно хотели оказаться частью нашего счастья, стать героями истории, так похожей на сказку о том, как девица истаптывает три пары башмаков и изгладывает три пары железных хлебов, для того чтобы найти своего ненаглядного Финиста – Ясного Сокола. Да я и не хотела покидать этого теплого солнечного круга взаимной поддержки и боевого братства. Я боялась остаться с тобой наедине и снова расплескать в бессмысленных выяснениях отношений новое, сокровенное чувство, что поступаю правильно. Что жизнь моя наконец-то вырулила на единственную задуманную для нее колею. И дальше все будет легко. Трудно, больно, но все равно легко.

Ночью, когда мы оторвались друг от друга, ты сказал:

– Помнишь, как на игре по «Севастопольским рассказам» мы лежали с тобой вот так же…

Я помнила. Это было пятнадцать лет назад. Мне только что исполнилось двадцать.

– Ты сказал, что для солдата честь сражаться за Империю и умереть за Империю. А мне послышался в этом какой-то упрек, я заплакала и сказала, что не хочу ни умирать, ни убивать. Ты смеялся, целовал меня и говорил, что для женщины это не обязательно. За эту снисходительность я любила тебя еще сильнее… Я тебя не понимала, и это непонимание сразу поднимало тебя на немыслимую высоту над другими слишком понятными мне людьми…

– Но теперь-то ты здесь. Теперь-то ты меня понимаешь?!

Было непросто ответить на этот вопрос.

– Теперь я лучше понимаю идею Империи. Может быть… Империя принимает всех, сама ее идея заключает в себе собирательство, соединение, сосуществование, а в национальном государстве непременно оказываются лишние. Свои и чужие.

– Это не главное!

– Наверное, – Мне не хотелось спорить, но хотелось снова и снова слышать его голос, знакомые, нетерпеливые, ласкающие обертоны. – Но для меня это важно. Для меня важно жить в государстве, где никто не чужой. Я понимаю, что за это можно воевать. Потому что если иначе… то все равно придется…

– Демократы… Либерасты… – сказал ты, как выплюнул. – Припомнят каждую слезинку, каждого ребенка… А когда на руинах ненавистной им империи эти самые детишки станут гибнуть тысячами и сотнями тысяч, миллионами впадать в нищету, дикость, новое средневековье, даже не пошевелятся. Сошлются на историческую неизбежность. Ублюдки…

Скрипучая кровать стояла вплотную к кирпичной неоштукатуренной стене. Ты закурил, я провела пальцем сначала по старому шраму у тебя на плече, потом по шероховатой кирпичной кладке, испытывая чувство блаженного déja vu. Словно эта ночь стерла, обнулила бесчисленное множество предыдущих ночей. Все было, как прежде. Мужчина, женщина, комната без ремонта и пестрое, застиранное постельное белье, собранное невпопад из нескольких неподходящих друг к другу комплектов. Сирень до одури цветущая во дворе и разговоры о судьбах страны… Мы лежали на выцветших сатиновых ромашках, и твои коричневые соски, окруженные волосками, были похожи на два цветка. Я положила голову между ними. Будущего не существовало. Настоящее было зыбко, ускользающе и невесомо, как дым твоей сигареты, который тянулся к окну.

– Но знаешь, тебе ведь не обязательно убивать. Есть и другие дела. Даже на войне. Можно за ранеными смотреть или помогать с гуманитаркой. Да и пишущий человек нам бы не помешал…