Опухоль не растет или почти не растет. Но это не значит, что ничего не происходит. Опухоль не растет, но перестраивается. Иммунная система выступает своего рода фактором отбора для новых и новых поколений раковых клеток. Преимущество получают те, которые благодаря сочетанию нескольких мутаций могут одновременно быть и максимально невидимыми для иммунных атак и максимально эффективными в подавлении иммунного ответа. Когда количество таких «эффективных» опухолевых клонов превышает критическую величину, происходит своего рода «клеточный взрыв» – похожий на цепную реакцию в ядерном реакторе. Раковая опухоль начинает стремительно разрастаться. А иммунная система не только не в состоянии более сдерживать этот рост, но, напротив, становится одним из факторов, обеспечивающих развитие болезни.

Со стороны это выглядит чудовищно. Лейкоциты, которые в норме должны уничтожать врага, облепляют злокачественное новообразование и заботливо синтезируют необходимые ему вещества: производят факторы роста сосудов, обеспечивают переродившиеся клетки бесперебойным питанием, буквально служат им не за страх, а за совесть.

Как возможно такое предательское перерождение?

Иммунная система обычно воспринимается нами как «солдат», большинство метафор иммунологии: «атака», «устойчивость», «защита» – происходят из военного словаря. Но это односторонний взгляд. Иммунная система не только воин, но и лекарь. Уничтожив врага – вирусы, бактерии, поврежденные клетки, она принимается врачевать нанесенные организму повреждения, синтезируя вещества, ускоряющие восстановление – регенерацию окружающих тканей. Однако это полезное свойство начинает играть против организма, когда речь идет не о борьбе с инфекцией, а о раке. Синтезируя определенные вещества, опухоль «перепрограммирует» иммунные клетки с «атакующей» программы на «регенерационную», и белки, которые в норме должны служить заживлению, обеспечивают рост новообразования и распространение метастазов.

Биология подарила социальным наукам множество ярких метафор, но ни одна из них не кажется мне настолько пугающе современной, как образ злокачественной опухоли, безжалостно разрушающей организм и одновременно представляющей дело так, что защитная система видит в ней не врага, которого необходимо уничтожить, а рану, которую следует исцелить.

Да, конечно же… Кто о чем, а я все об одном и том же… Для меня все то, что происходит сейчас на Украине, – это история про то, как один мужчина, которого я любила, убивает другого мужчину, которого я любила. Я представляю, как они лежат где-нибудь между Горловкой и Счастьем, вцепившись друг в друга, с лицами, опустошенными судорогой последнего усилия – дотянуться, уничтожить, добить… Похожие на неопытных любовников, заигравшихся в садо-мазо. Прости за такую излишнюю и, вероятно, неприличную откровенность – но именно так я вижу эту войну. Это не кровопролитие – это кровосмешение.

Лидочка протянула салфетку, и я осторожными движениями стала стирать с живота прозрачный и скользкий гель. Впервые в жизни хотелось обращаться с собой бережно, я ощущала свое тело хрупкой и драгоценной вещью, доверенной мне по счастливому недомыслию высших сил.

– Зрелость плаценты нулевая, хорошо… Основные размеры плода в пределах нормы… – сказала Лида, вглядываясь в темный экран. – Я тебя честно предупреждала и предупреждаю: чудес не бывает, и тридцать пять – это тридцать… Можешь и не доносить. Можешь! – прикрикнула она, видя, как кривится мое лицо. – Но пока все хорошо. Будешь беречь себя, доносишь. Будешь меня слушать – доносишь!

Вспомнилась девочка – две косички. Круглые толстенькие коленки под розовым платьем… Вместе ломали сирень за школой, разглядывали мертвого ужа на Донце, бегали в кружок юных натуралистов в парке. Сколько лет дружили, всегда я была за старшую, а теперь красивая взрослая тетя отчитывает меня, непутевую. Я улыбнулась сквозь некстати накатившие слезы. Последние дни все время хотелось плакать и спать.

– Я вся твоя, Лидочка, вся твоя. Все сделаю, как скажешь.

– Тяжестей не носить, по жаре не шарашиться, знаю я тебя, – перечисляла Лида (Лидия Владимировна, конечно), загибая нежные, розовые, как у куклы пальчики. – Про огород забудь, пусть хоть весь бурьяном зарастет. Малину и крыжовник можешь обобрать, когда поспеют, и все. Но чтобы не нагибаться! И каждую неделю ко мне на прием, как штык. Если потянет, заболит, закровит… Немедленно звони, слышишь! Вот тут еще всякое… по мелочи… – Она протянула мне длинный рецепт. – Если чего в аптеках не найдешь, дай знать, пошуршу в своих запасах. И не нервничай, главное.

– Беспокойно у нас, сама видишь… Как тут не нервничать. Дядя Глеб говорит, у самой Красновки уже блокпосты стоят. Может, нам в Харьков уехать от греха подальше?

Лидочка закручинилась:

– Ой, не знаю, что нашим поездом день по жаре помирать, что в машине пять часов трястись. Куда тебе… Как тут посоветуешь? – Она обхватила руками красивую, кудрявую голову. – Я вчера конспекты по военно-полевой хирургии на ночь глядя читала… Как мы ее прогуливали, как смеялись – да кому она нужна, эта ерунда? Какая война, кто ее видел? Дожили… Может, все-таки обойдется у нас… Чтобы не как в Славянске.

– Должно обойтись. С кем у нас воевать. За что? За референдум [23]?.. – Я запнулась, сомневаясь, сказать, не сказать… Но все-таки сказал: – Только знаешь, гаишники по городу пропали совсем. Точно попрятались.

Несколько мгновений мы обе молчали.

– Я ведь даже не голосовала, – сказала Лида с тоской, и было непонятно, гордится она этим фактом или сожалеет о нем. – У меня смена была, двойня, ягодичное предлежание… не дай бог…

– Я голосовала.

– Ну и дура, – сказала подруга без обиняков. – По Путину соскучилась?