Женщина с тяпкой в качестве символа новой Украины смотрелась, безусловно, свежо, а главное, куда как ближе к истине, чем оптимистичные картинки про жизнь «как в Европе», которыми нас потчевали в последние годы, но у меня на сегодня были другие планы. Я дружески помахала коллеге тяпкой и пошла дальше через площадь.

Под Лениным тоже обнаружились знакомые – пара бывших студентов, бывший одноклассник, ребята с района, дядя Глеб, конечно. Женщина с просветленным лицом держала в руках плакат «Фашизм не пройдет». Количество искренности на квадратный метр прилегающей территории начинало наводить на мысли, что ничем хорошим это противостояние сил добра и света не кончится. Искренность в местном исполнении неизменно входила в противоречие с терпимостью. Я хорошо помнила это еще по дракам на городской дискотеке – их всегда начинали самые прямые, чуждые всякого притворства люди. Я спросила знакомого мальчика из автосервиса:

– Что тут у вас, Сережа?

– Да ничего особенного, – спокойно ответил он, – пришли майдунам картинку попортить. Чтобы не было потом в новостях, что Край весь как один человек… Ну, вы знаете, как это делается. А мы хотим, чтобы люди видели – есть разные мнения по данному вопросу. Вы с нами, Алина Александровна?.. Вы же видите, время такое, надо быть вместе.

И снова мне пригодилась тяпка. В Киеве такой номер, вероятно, не прошел бы. Но в Крае, слава богу, женщина с тяпкой или младенцем еще имела возможность уклониться от политических дискуссий.

– Не могу сегодня, надо сажать.

Я управилась часа за полтора. Земля была еще влажной от позавчерашнего дождя и копалась легко. Черные взрыхленные газоны выглядели совсем как в добрые старые времена, когда на день пионеров по этим аллеям гуляли мальчики и девочки в белых рубашечках с одинаковыми красными галстуками. Шелковые галстуки были сладкими на вкус. Маме каждые два-три месяца приходилось покупать мне новый, потому что у старого я сгрызала концы. «Как коза!» – негодовала наша пионервожатая, в очередной раз застав меня за пожевыванием символа детского коммунистического движения.

О, эти ужасные полтора часа, проведенные между жизнью и смертью, между бытием и небытием, когда решалось, могут ли меня принять в пионеры вместе с остальными, несмотря на тройку по русскому языку в четверти… В конце концов меня все-таки помиловали, проявили снисхождение ради всеобщего веселья, в которое рыдающая, всклокоченная Алина никак не вписывалась. Я вступала в ряды всесоюзной пионерской организации с красными от слез глазами и опухшим носом и произносила клятву севшим, еле слышным голосом. Но это уже не имело никакого значения, нас всех приняли. Здесь, в этой самой аллее, я стояла в очереди на «Чертово колесо», которого боялась до дрожи, потому что настоящий пионер должен побеждать свой страх…

Если не поднимать глаз от потрескавшегося асфальта, от серых тополиных стволов, от одуванчиков, прущих через прошлогоднюю листву, то словно и не было этих двадцати пяти лет. Может оно иногда и к лучшему – не поднимать глаза, не позволять стремительно проносящемуся времени сбить тебя с толку видимостью перемен. Все та же земля, все те же люди на ней – какая разница, что наболтают из телевизора, как это все назовут и обзовут. Зачем надрывать себе сердце видом разрушенных стен, под которыми мне уже никогда не играть, и поверженых качелей, на которых больше никогда и никому не кататься? Стоит ли поднимать глаза от земли, если в этом так мало радости и так много печали? Между деревьями гулял ветерок. По дну сухого фонтана с треском каталась пустая пластиковая бутылка. Взад и вперед. Взад и вперед.

Цветы я посадила, остальное зависело от погоды. Чернобрывцы неприхотливы. Если в мае прольется хотя бы пара дождей, они взойдут. Сложила в карман пакетик с остатками семян, очистила тяпку от земли, в последний раз оглянулась на обновленную аллею и пошла к выходу. Около старого кинотеатра «Коммунист», переделанного под магазин, наблюдалось нездоровое оживление, не похожее на ленивый субботний променад. Краем взгляда я заметила бегущих людей, потом услышала крики и ругань.

Около горсовета на плитах валялись желто-голубые флаги. Милиционер, у которого из носа текла кровь, стоял, наклонившись над травой, – чтобы не испачкать форму, и вяло безадресно матерился. Парень в кожаной куртке протянул ему баклажку с водой и кусок газеты. Мент намочил газету и приложил к лицу. Среди поверженных флагов бродило несколько мужиков, растерянно соображая, что же делать теперь со своей нежданной победой. Одним из них снова оказался Сергей.

– Что стряслось? Вы же вроде только стоять собирались? – с упреком спросила я его.

Парень почесал голову.

– Да сам, если честно, не понимаю, – признался он. – Мы стояли, они начали… Мы стоим. Мужики подходят. Говорят, что, так и будем стоять, слушать? Мы говорим – ну а чего. Мужики говорят, вломить им пора. Нехрен слушать бандеровскую мразь. Ну, мы и пошли.

– А что, они действительно что-то про Бандеру говорили?

– Да хрен их знает, здесь разве услышишь… Стихи какие-то читали. Ну и про Майдан, конечно. Да чего гадать-то, если за Майдан – ясно что за Бандеру, сама небось видела, что в Киеве. Мы, конечно, не собирались… – сказал и сам себе удивился он, оглядывая брошенные врагами стяги. – Но раз уж получилось… А вообще, конечно, стоило им вломить. Может, и зря мы не собирались…

– Слушай, но нельзя же людей бить только за то, что они стихи читают… – полностью осознавая свою беспомощность, сказала я.

– Да ладно, – скривился он, – кому они нужны, их стихи? Они ведь не стихов хотят, они власти хотят. Свои правила, свою правду. И хрен им…

Спорить было бессмысленно, и я пошла дальше, домой, в совсем уже не солнечном настроении.

На лавочке под сливой у соседского дома сидел Виталик и мрачно сплевывал розовой слюной из разбитой губы. Рубашка на нем была порвана и испачкана грязью и кровью. По сердцу полоснуло испугом.

– Тебя побили?

– Побили бы, если бы догнали… – огрызнулся он – а так, сам навернулся. У тебя не найдется переодеться? Не хочу мать пугать.

Я завела его во двор. Мамы не было дома, так что объясняться не пришлось. В шкафу отыскалась пара рубашек Руслана, в аптечке нашлись перекись водорода и пластырь. Пока грелся чай, я успела выслушать параллельную версию происходившего на площади. Обычно сдержанный Виталик сегодня выражений не выбирал. Он был уверен, что их изначально шли бить, что драка была задумана и спланирована заранее и, скорее всего, не без участия кого-то из горсовета, который оказался закрыт, когда они ломанулись туда, чтобы спрятаться от толпы местных титушек. Он рассказывал, так те перли на сцену и выхватывали у них из рук флаги. Как он побежал… Последнее признание Виталик проговорил быстрой, чуть стыдливой скороговоркой. Он и сам понимал, что нет ничего героического в том, чтобы драпать, побросав государственные флаги, и даже не брался толком объяснить, почему так произошло. Чай не «Беркут» на них напал, такие же пацаны «с района»… Но он повторял одно и то же: «Все побежали, и я побежал». И это было так симметрично, так похоже на «все пошли, и я пошел» противоположной стороны. Люди вокруг стремительно утрачивали индивидуальность и самовластие, становились нерассуждающими выразителями чужой воли, но сами не замечали происходящей подмены, искренне считая навязанное желание своим и теряясь лишь в момент, когда требовалось объяснить, что же все-таки произошло. О бегстве своем Виталик говорил скупо, но снова и снова возвращался к погромщикам, и с каждым разом толпа в его рассказах становилась все многочисленней, все грознее, все опаснее, так что вопрос «почему побежали» снимался сам собою. Я, обомлев, внимала этому сеансу аутотренинга, так что чуть не перелила кипятка в чашку.