Конечно, ты был прав, как всегда, но у меня почему-то не шел из головы неприятный разговор в маршрутке, где мы ехали на днях. Машка читала Гарри Поттера на украинском и, не в силах совладать с переполнявшими ее эмоциями, время от времени захлопывала книгу и кричала мне захлебывающимся голоском: «Ой, як же цiкаво, мамо!» – и я с улыбкой отвечала ей: «Звичайно, це дуже цiкаво!..» А женщина, сидевшая напротив, покосилась на нас и сказала соседке, такой же грузной и усталой бабище: «Еще одна, бендеровка…» Я побелела от негодования, но они встали и вышли прежде, чем я придумала, что сказать, а мне через минуту стало уже и неловко за собственное возмущение, мало ли дураков на свете… Тем более дур. Бабы эти были темные, измученные жизнью. И даже слово это дурацкое, «бендеровка», прозвучало у них не то чтобы осуждающе, а так, вскользь. И все-таки было неприятно. Несколько дней меня как заноза преследовала память об этой встрече, но потом я купила нам с Машкой вышиванки, и мы обе были такие красивые в этой древней женской одежде, просто две мавки лесные [20], с веночками в распущенных волосах. Лекс смотрел на меня, как в день свадьбы, любуясь и не веря своему счастью – ух ты какая! – а я пылала и полыхала под его вглядом, и в этом взаимном жаре сгорели все неприятные воспоминания. А на следующий день, девятого марта, Харьков вышел отмечать день рождения Тараса Шевченко. Над Сумской поверх людских голов тянулось огромное, бесконечное, жовто-блакытнэ полотнище, солнце било сквозь тонкую ткань, и под ноги идущих вспыхивали синие и золотые сполохи. Машка, сидя на плечах у отца, размахивала своим желто-голубым флажком, смеялась и колотила Лекса пятками по груди. Свободные люди с красивыми лицами, полными жизни и надежд, шли с нами рядом и улыбались нам. А те, которые не шли и не улыбались… Черт с ними. Пусть утрутся. Правильно сказал Лекс.

И даже ужас, случившийся в Крыму, этот позорнейший разбой под видом народного волеизъявления, был принят с болью, но как-то неожиданно легко, как временное историческое недоразумение. Может быть, на год, может быть, на несколько лет, но не больше. Ни одна мало-мальски значимая страна не собиралась признавать эту беззаконную аннексию, так что возвращение Крыма домой было только вопросом времени и политической воли. Конечно, жалко было людей на полуострове, и немногих – нормальных, и большинство – одураченных, выбравших для себя и своих детей россиянский Мордор вместо цивилизованного, европейского будущего. Хотя какой там выбор «под автоматами», смех и слезы… Эта потеря только сильнее сплотила нас, граждан Украины, независимо от того, на каком языке мы предпочитали говорить о любви к родной стране. В крымском предательстве был вызов сделать нашу любимую Украину настолько лучше и краше России, чтобы полуостров сам запросился назад. Может быть, это было наивно… Но разве и Майдан не был в каком-то смысле наивен? Но он победил. Новые люди пришли к власти, новые люди делали новые дела. Как и мы сейчас.

Через полтора часа уборки сделали перерыв, пили чай из термосов, поставленных на пеньки, ели печенье, делили принесенные бутерброды, а я, пользуясь свободной минутой, бегала с фотоаппаратом и всех снимала, и все не могла наглядеться, налюбоваться на замечательных людей, что пришли разгребать вместе с нами вонючие завалы чужой неряшливости и лени. За кучей строительного мусора отыскался одинокий пролесок. Мы по очереди сфотографировались с ним.

Закончили убираться около пяти, в выходной день грешно было бы заставлять друзей копаться в мусоре до темноты. И так три часа отпахали, не жалуясь и не отлынивая. Наши люди! Золотые! На склоны оврага уже можно было смотреть без содрогания.

– Сколько же здесь было всего?.. – спросила я.

– Шестнадцать мешков мусора, – сказал Лекс. – Я считал.

Когда ребята разошлись, тепло прощаясь и обещая прийти в следующие выходные, чтобы завершить уборку, в лесу остались только мы трое. Потому что – как сказал Лекс – существуют вещи слишком важные, чтобы делать их напоказ. Я достала из рюкзака саженец яблони, бережно обернутый в пакет, Лекс взял саперную лопатку, и втроем мы пошли в глубину Яра, в сторону от наших обычных троп. Мы шли по сумрачной и прохладной лесной тени и рассказывали Машке о «Небесной сотне» [21], о людях-героях, которые погибли за лучшее будущее для нашей страны. О том, что никто из них больше не сможет посадить дерево. Но мы, живые, можем и должны сделать это за них. Машка слушала нас тихо и очень серьезно. Она сама вызвалась помочь Лексу копать и повязала на юное деревце тоненькую желто-голубую ленточку.

Москва. Апрель 2014

Мы собирали мусор. Снег только неделю как сошел, освобожденный от иллюзий город был непригляден. И парк, куда мы приехали помогать, смотрелся – помойка помойкой. И жизнь моя – так же. Все надежды и планы начала года выглядели серо и безнадежно, словно грязный хлам, вылезший из-под снега. Конечно, никуда меня не взяли. Зачем-то позвали на собеседование, немножко помурыжили вопросами об образовании и опыте работы. И отказали с легким интеллигентным вздохом о напрасно потраченном времени: «Не наш уровень. Мы обычно аспирантов берем. А вы чем занимаетесь?..» Я рассказала. Общее недоумение сгустилось. Я объясняла, что хотела попробовать вернуться в науку или хотя бы приблизиться к ней, что когда-то это было очень важно для меня… На меня смотрели с сочувствием, советовали читать больше литературы по специальности и снова попытать счастья где-нибудь через полгода. Все было мило, корректно… очень «по-человечески». И некого, кроме себя самой, мне было винить в том, что я «не на уровне».

Все, что осталось от этой авантюры, – память о двух прекрасных бессонных днях, когда я грызла гранит неподдающихся статей. Задание выглядело простым – найти молекулярные взаимодействия, описанные авторами, и внести их описания в прилагаемую форму. Вот только английские слова, казавшиеся на первый взгляд знакомыми, никак не складывались в голове в осмысленный текст. Дважды я прочитала каждую статью от корки до корки, но ничего не поняла. Методы, упоминавшиеся в тексте, были мне незнакомы, кроме единственного, мелькнувшего в комментариях, электрофореза. Схема эксперимента и его цель ускользали от понимания. Я стиснула зубы, прикусив зарождающуюся панику, – я ничего не понимаю! Я никогда не смогу! – и полезла в интернет. На то, чтобы разобраться с новыми, неизвестными во времена моего студенчества подходами, у меня ушла бо́льшая часть ночи, в четвертом часу утра я упала в постель, чувствуя сложную смесь ужаса, отчаяния и приятного изнеможения, как в юности перед экзаменом по биофизике. В субботу я закончила разбираться с первой статьей. В воскресенье добила еще две, а в понедельник утром отправила выполненные задания и поехала на работу. В голове было пусто и звонко, но я впервые за несколько месяцев чувствовала себя живой, не механически существующей и бездумно перетекающей изо дня в день, но действительно живой. Кто бы мог подумать, что старый зануда Декарт окажется так неожиданно прав. У меня не было денег, будущего, любви. Но я мыслила. Я существовала. Я буду и дальше мыслить и существовать! Нет, не буду… Я буду нагибаться и разгибаться, собирать мусор, сгребать недопревшую листву, улыбаться шуткам коллег и считать объемы проданной таранки. А большего не заслужила. Не тот уровень.