Ночью, перед сном, я, как обычно, листала интернет, снова и снова откладывая момент засыпания, хотя знала, что завтра с самого утра буду чувствовать себя уставшей. Взгляд зацепился за заголовок: «Работа для биолога» – и я мгновенно очнулась от наползающей дремы – для биолога… О господи, неужели кому-то в этом мире еще было интересно все это – пестики, тычинки, митоз, апоптоз, старомодные тонкости гликолиза и сумрачное очарование свободно-радикальной теории старения… Я три раза перечитала объявление. Речь шла о какой-то деятельности, связанной с чтением и анализом научных текстов. На английском, конечно. Но, в конце концов, я нормально сдавала «тысячи» в свое время, да и нынешняя моя работа требовала время от времени поддерживать деловую переписку с зарубежными партнерами. Не Шекспир, конечно, и не Набоков, но свой уверенный уровень upper-intermediate я держала. Читать тексты. Читать статьи по биологии, а не сводки, отчеты, коммерческие предложения. Читать статьи. Белки, жиры, углеводы. Господи, я же четыре раза учила на память цикл Кребса для разных экзаменов. Я целых шесть лет жила этим… И воспоминание, огромное, как непрожитая жизнь, встало передо мной. Это я, Господи, это я на школьной олимпиаде в Донецке вставала в шесть часов утра, чтобы повторить различия между плоскими и кольчатыми червями, и распевала как «Отче наш» три способа полового размножения у бактерий, – конъюгация, трансформация, трансдукция, – это с подсказки Руслана, брошенной в ответ на мой умоляющий взгляд – мутуализм! – началась короткая и бессмысленная история нашей любви. Как мы целовались тогда, весной, забросив под диван биохимию Ленинджера. Как по-детски самоуверенно наслаждались способностью облечь простые чувства юных голодных зверьков в сложные слова с латинскими и греческими корнями. Опиатные мороки, тестостероновые шторма, буря и натиск лимбической системы, торопящейся претворить жизнь в бесконечные качели муки и наслаждения. Я помню рисунок из книжки про физиологию мозга о том, какую площадь занимают на коре проекции разных частей тела, эти гигантские распахнутые губы и огромные пальцы, это была проекция нашей первой страсти, когда мы впивались друг в друга, до исступления раздражая механорецепторы. Я же любила все это. Пусть Руслан и бросил меня в конце концов, я все равно это любила. Пока не появился ты. Почему я решила, что ты важнее? Почему я выбрала тебя? И кто я теперь, когда у меня отняли обе мои любви – и первую, и последнюю? Неужели что-то еще можно вернуть? Господи, да ведь это же счастье – читать статьи по биологии. Чего же еще желать… Я хотела настоящего, так вот же, вот же оно! Биология. Жизнь и смерть. Смерть и жизнь. Чего же тебе еще более настоящего?.. Чего же тебе еще, Алина?.. Трясущимися руками я открыла в браузере новую вкладку и набрала в ней письмо с просьбой прислать мне тестовое задание, а потом упала на подушку и заснула мертвым мгновенным сном без своего обычного многочасового ворочания с боку на бок.

Край. Февраль 2014

От Виталика пахло тревожным, несмываемым запахом резинового дыма, и сам он выглядел жестким, обугленным, повзрослевшим. Я взяла ключи от пустующей квартиры друзей и ушла из дома в одиннадцать, когда мама уснула. Бесконечная ночь любви, надежды, отчаянья и черного киевского снега, в который падал мой мальчик, когда убегал от «Беркута». Он хватал меня за плечи, словно карабкался на стену, и обнимал так крепко, точно мое тепло было единственным способом согреться после холодных киевских ночей. К утру я вся была в поцелуях и синяках, в следах его пальцев, в запахе дымного пота. У меня кружилась голова от бессонницы, когда в пятом часу утра мы по очереди пили холодную воду из пластиковой бутылки, и Виталик снова и снова рассказывал о том, как он вместе с другими шел в безоружном шествии на Раду, чтобы потребовать возвращения старой Конституции, и как в Крепостном переулке в веселую поющую толпу полетели гранаты и озверевший спецназ попер на демонстрантов с дубинками, забивая падающих насмерть. О том, как страшна и беспросветна была ночь на Майдане после дневного кровопролития, когда зарево горящего дома Профсоюзов билось над площадью, как адское пламя, и от теплой, капающей крови раненых подтаивал серый снег. Я чувствовала себя такой молодой, такой желанной в колючих мальчишеских объятиях и одновременно такой старой и такой уставшей. Мне было страшно. Ему – нет.

– Я так счастлив, Аля, – говорил он, прижимая меня к себе. – Несмотря на это все… Это не зря! Я знаю, это не зря! Так больше нельзя. Это невозможно.

Последнее дело спорить с мужчиной в постели. Но я не удержалась:

– Ты ведь понимаешь, что все это в истории уже было и не один раз? И варианты финалов более-менее известны…

– Нет, – убежденно сказал он, – такого еще не было. Майдан – это новая история. Новая жизнь.

Он был на десять лет моложе меня, как я могла ему сказать, что нет ничего нового под солнцем? Ни мужчин, ни женщин, ни падающих истуканов, ни восстающих против несправедливости народов, а лишь суета сует и томление духа. Он бы все равно не поверил. Я осторожно гладила его по избитой спине и целовала в нежный уголок кожи около правой ключицы. Как бы я хотела радоваться и надеяться вместе с ним. Но я не могла.

– Я хочу, чтобы у нас было как в Европе, – сказал он. – Я хочу свободы. Мне двадцать шесть лет, – сказал он и сам удивился этому числу, – и все время я вижу эти долбаные рожи, этих долбаных регионалов. Этих уголовников. Я что, всю жизнь должен на них смотреть? Они мертвые, Алина. Они как зомби. Я не хочу жить в стране, которой правят зомби. Ты видела лица титушек?.. Там же что ни физиономия, то уголовное дело! А Антимайдан? Это же глухой совок! Они же ничего не понимают в современном мире. И не хотят понимать!

Он говорил, говорил, говорил, и мне начинало казаться, что под руками у меня не мужское тело, а хорошо упакованный рулон партийной агитации. Это все были не его слова. И глухое невнятное чувство, похожее на отчаяние, разрасталось во мне, когда я их слышала. Ласковый и влюбленный мальчик, которого я знала, повторяя чужие лозунги, превращался в другого, может быть, лучшего, но совершенно незнакомого мне человека. Явственно чувствовался зазор. Дмитрий тоже, бывало, рассказывал мне всякое, когда мы валялись на мокрых измочаленных простынях: про империю, волю, особенный русский путь. Но он умел взять чужие идеи и сделать их своими. Когда он говорил, я не видела разрыва между тем, чем он был, и тем, что он говорил.

– Ты думаешь, если Янык уйдет, станет лучше?

– А что, хуже?.. Куда уж хуже, Алина?!

У меня было несколько ответов на этот вопрос, но все они казались фантастическими и неуместными. Ну почему я не могла просто согласиться… Почему обязательно надо было возражать?..

– Нужны новые люди, новая система. Ты думаешь, Майдан – это что? Толпа, бардак? Да ничего подобного. Майдан – это новая система самоорганизации общества. Мобилизации, реагирования, взаимной поддержки. Не смотри телевизор! Послушай меня. Мы – не какие-то русские рабы, мы сможем!

И снова, и снова он в красках рассказывал, как бежал от «Беркута», и смертный страх прошедшего дня распалял сегодняшнее желание, и он падал в меня, как в снег, и я обнимала его, как улица, и волокла за собой, как толпа, туда, в ту единственную осязаемую точку, где восторг, обрушение, жизнь и смерть.