Прадед мой был раскулаченным крестьянином, дед дослужился до главного инженера большого уральского завода, вступил в партию. Если они не судили время, которое им досталось, мне ли было судить?..

– У дяди Никиты однокурсник в Киеве отыскался, так они теперь каждую ночь ругаются о Майдане.

– Да что ты говоришь…

– Собачатся по скайпу на весь дом, – подтвердила тетя Нина, – отобрал у малого планшет под это дело… Я ему говорю – уймись, Никита, где ты, где он, где Майдан, двадцать лет не виделись, что вам, старым хрычам, больше поговорить не о чем? Не слушает…

– А что ты сама думаешь о том, что в Киеве? – спросила я.

Мама удивилась:

– Я и раньше-то о нем не думала, чего теперь начинать?

У мамы все было просто теперь, тоскуешь о деревне – езжай в деревню, мечтаешь о Париже – поезжай в Париж, сидишь на месте – сиди и не ной. Я бы могла напомнить ей о ее собственной недавней болезни, о том состоянии мучительной нерешительности и тоски, в котором она когда-то проводила целые дни. Но зачем? Меня саму не слишком интересовали киевские события. Я считала дни до отъезда. Слишком долго мы отдыхали этой зимой, я устала, мне столько было не съесть, не выслушать, не переварить.

Похожее чувство – избыточности и недопереваренности – оставил у меня в конце концов и этот литературный вечер. Большинство гостей, к сожалению, полагали себя людьми творческими и, поднимаясь на сцену, чтобы воздать должное покойному, никак не могли удержаться от того, чтобы не спеть или не прочитать «в нагрузку» что-нибудь свое. Полтора часа спустя в голове у меня колосились и качались уже целые рощи белых березок, церковных колоколен и деревенских кладбищенских крестов. Стало скучно. Искреннее графоманство оказалось немногим слаще официоза. Поэтическое токовище завершилось только к девяти. Брат поэта отдал деньги за съемку, забрал плакаты и уехал на своем джипе. Румяные и ожившие гости расходились небольшими группами «по интересам». Оператор паковал камеру и объективы под бдительным взглядом суровой старухи-гардеробщицы, помнившей, вероятно, еще Трифонова, а может быть, даже и Шолохова. Его модная хулиганская маечка смотрелась настолько чужеродно в мрачноватом старомодном интерьере, что я испытывала желание извиниться перед ним за все это безобразие, несмотря на уплаченный гонорар. Но он первый обратился ко мне поверх видоискателя:

– Спасибо! Это было здорово!

– Э… – проглотила я вопрос вместе с предполагавшимися словами извинения.

– Такая… – он долго подбирал слово, но наконец выдохнул: – духовная… эта встреча. Люди такие искренние! Ты меня еще зови, если что, мне понравилось!

Я сумела удержаться от саркастичного комментария. В главном мальчик был прав – эти люди действительно были искренни, особенно те, кто нес околесицу и читал плохие стихи. Мне было даже приятно, что этот бойкий и молодой человек оказался так неожиданно чувствителен к дремучей отечественной духовности, которая для меня местами выглядела слишком белоберезо и замшело.

– Слушай, ты не зайдешь тут со мной?.. – спросил он, когда мы вышли из Дома литераторов. – Меня друзья просили одну выставку поснимать, так чтобы не мотаться два раза… Я быстро пофоткаю там, а ты за камерой приглядишь.

Мне некуда было спешить, и я согласилась. Мы прошли какими-то переулками, пересекли бульварное кольцо, миновали зоопарк и оказались около старого фабричного здания, переделанного в галерею современного искусства, на крылечке которого тусовались курильщики. Из-за хлопающей двери доносились звуки модной, ритмичной музыки. Спутник уверенно протащил меня сквозь веселящуюся толпу. Нашел диванчик в углу, сгрузил на него штатив и футляр от видеокамеры, выдернул откуда-то неоновый коктейль в высоком узком стакане, сунул его мне и, крикнув: «Скоро буду!», убежал фотографировать мероприятие.

Коктейль был розовый и приторно сладкий, как цветочный нектар. Около нашей школы в прямоугольных клумбах росли такие красные цветы с лепестками, похожими на крошечные вытянутые язычки. У основания пестика пряталась медовая капля. Крошечная и дразнящая. На переменах школьники рвали цветы и пили нектар, а учителя отгоняли их от клумб и называли варварами и вандалами, не умеющими ценить красоту. А детям всего лишь хотелось сладенького… И кто, скажите, был виноват, если единственная капля цветочного сока лишь сильнее распаляла это желание, и рука сама собой тянулась к следующему, следующему цветку. Если рассеянного собирателя нектара никто не останавливал, то в конце концов он обнаруживал себя стоящим над разоренной клумбой и наблюдал с испугом и стыдом, как умирают на черной обугленной летним жаром земле сорванные и брошенные им цветы, и убегал, унося во рту вкус так и не утоленной сладости и вины.

Я вспоминала детские проказы, пила светящуюся жидкость и глазела по сторонам, получая удовольствие от неожиданного приключения. Вокруг сновали оживленные, яркие люди, девушки с вздыбленными прическами, юноши в брюках космических расцветок, персонажи непонятного пола с дредами разных цветов. Говорили, перебивая друг друга, громко смеялись, фотографировали все вокруг. Здесь чувствовалась жизнь и юность, ее жадный азарт ко всему новому, даже мат, доносившийся то из одного угла, то из другого, звучал как художественный манифест. Вызов был, конечно, не первой свежести, но в юности многое незаслуженно кажется оригинальным. Ей простительно. Ругаться ли матом, сбрасывать ли Ленина с пьедестала, как в Киеве, или возмущаться – «вся моя жизнь пройдет при Путине!», как в Москве. Юность – всегда эпигонка. Я чувствовала себя очень старой в этом молодежном и остромодном месте, хотя некоторые крашеные женщины, не говоря уже о мужчинах, пришедших с очень красивыми и очень юными спутницами, были не моложе меня. Мне показалось, что в толпе я заметила лицо девушки из знаменитой панк-группы, получившей срок в день моего освобождения из пыльной квартиры, но, может быть, это только показалось, в этом году в Москве у многих девушек были такие отчаянные глаза.

Исполнительниц панк-молебна выпустили по амнистии перед Олимпиадой примерно в то же время, что и опального миллиардера. Государство российское с присущей ему медвежьей грацией пыталось выглядеть милостивым под сочинскими софитами. Ну натурально участницы группы тут же отправились на Олимпиаду, чтобы там попасть под казацкие нагайки и сделать из этого новый клип. Призвание – страшная сила. Я по-прежнему не понимала, как отношусь к этому проекту, построенному на том, чтобы делать очень много личного пиара из бессмысленных, но рискованных провокаций. Девушка с глазами мадонны мне нравилась, но ведь девушка, которую обижает государство и избивают здоровенные мужики, и должна нравиться, иначе акция не сработает, так что мне было трудно понять, является ли сочувствие моим собственным переживанием или это только «арт-продукт», заранее запланированный участниками.

Оператор вернулся минут через тридцать.

– Пойдет. Хочешь сходить посмотреть? – спросил он меня, кивнув куда-то в глубину зала. – Я пока фотки сброшу на флешку.

И я ушла бродить между арт-объектами – таких любопытствующих было немного, в основном посетители теснились у бара, но и здесь тоже встречались люди с живыми, увлеченными лицами. Я прошла мимо горки кирпичных осколков, заботливо обнесенных оградкой, мимо пятна на полу, которое было подписано «Пятно», побродила среди деревянных конструкций, похожих на остовы так и не спущенных на воду кораблей. Посмотрела в темном зале фантасмагорические кадры голых человеческих ног, снятых трясущейся камерой. Стало скучно. Живые, теплые, хорошие люди ходили среди мертвых и никогда не бывших живыми вещей и вполголоса обменивались умными словами. Во всем этом не было никакого смысла, и лишь поверхностная, переходящая энергия молодости придавала видимость движения этому наивному балагану. Скучная смерть против бойкой, веселой смерти. Осталось ли в этом мире еще что-нибудь настоящее? Искусство было обманом, культура была обманом, спорт был грандиозным обманом, с помпой проведенная Олимпиада не оставляла в этом ни малейшего сомнения. И было непонятно, чем жить, за что держаться душе и телу в мире бесконечных подмен. Впрочем, здоровье пока еще оставалось реальностью, а особенно болезнь. Голод и холод причиняли неподдельное страдание, их стоило избегать. Жизнь приходилось строить на простых стимулах, им пока еще можно было верить. Наша фирма торговала сухими рыбными закусками. Копченый кальмар был реален, как и пиво к нему. В центре передового искусства мысль об этом казалась утешительной.