Суботник проходил в подшефном доме престарелых. У каждой уважающей себя фирмы в Москве теперь было что-то подшефное, и у нас тоже, «не хуже, чем у людей». Волонтерство стало «фишкой» сезона: одни мои знакомые в свободное время пристраивали бездомных собак, другие собирали деньги на операции больным детям, третьи сбрасывались на съемки документальных фильмов или помощь политзаключенным. Нерастраченная энергия протеста двухлетней давности в этом году, похоже, окончательно слилась в частную благотворительность. Оставалось только удивляться, откуда у людей бралось все это – время, деньги, силы. Мне вот никому не хотелось помогать. Хотелось только лечь и лежать. Мысль о старости приходила, как мысль об избавлении. Быть никому и ничего не должной. Я даже завидовала немного этим старикам, глазеющим на нас из окон.

Набрался уже почти полный пакет мятых пластиковых бутылок и стаканчиков, обрывков полиэтилена и размокших картонных коробочек из-под разной еды, а мусор под деревьями все не заканчивался. В конце концов я устала от однообразной работы, отнесла пакет к контейнеру и попросила новое задание. Мне предложили на выбор – украшать клумбу или сажать саженцы. На клумбе уже копошился весь женсовет нашего отдела. Чур меня, чур… Я выбрала саженец и лопату и пошла к беседке. Около нее зимой рухнула старая груша, ее спилили и вывезли сегодня утром, а на поляне решили высадить пару молодых деревьев, чтобы она не выглядела такой голой.

Весенняя земля оказалась тяжелой, плотной, и плохо поддавалась усилиям, прилагаемым к лопате, но мне нравилась эта работа, схожая с подневольным трудом на огороде, где прошло мое детство. В ней присутствовали реальность и какая-то безрадостная осмысленность. Я посажу дерево. На него будут смотреть чьи-то старческие глаза. Чье-то умирание пойдет легче под белыми облетающими цветами, чьи-то последние дни будут скрашены стуком падающих яблок и нежным, липким запахом гниющих плодов. Разве это не прекрасно – скрасить чью-то жизнь или чью-то смерть. Разве не для того я родилась на свет, чтобы сажать деревья в чужом саду, для чужой мимолетной отрады, а собственную жизнь превращать в хлам так же скучно и расточительно, как все вокруг.

«Уничтожить империю зла» – в этой цели диссидентов старшего поколения было по крайней мере какое-то бредовое величие. А что же мы? О чем мечтали? Чего добились? Много лайков и селфи, взятых и возврашенных (или невозвращенных) кредитов, бесконечные путешествия похожие на попытку убежать, суета. А в «сухом остатке» – ничего. От нас не останется даже руин, рушили и то не мы. Помню, как зимой девяносто пятого, кажется, года, я продала свой ваучер теткам-перекупщицам, стоявшим у центрального рынка. Денег хватило на курицу и пару колготок. Тем и закончилось мое участие в разграблении всенародной собственности… Поколение – пустое место.

Результаты прожитых лет выглядели так жалко и несоизмеримо приложенным усилиям… В юности было столько целей, и все казались достижимыми, и все манили. Почему же в конечном счете все оказалось мимо? В какой момент я стала смотреть на мир сквозь тебя? Почему это настолько затянулось? Два года прошло, а я все еще хожу, как слепая, натыкаясь на предметы и не понимая их смысла. Дмитрий мой, Лжедмитрий, скажи мне, почему так?

Я перемазала глиной новые ботинки – хватило ума надеть светлую замшу на рабоче-крестьянский субботник, и сломала ноготь, но в конце концов прикопала деревца как нужно. Девочки закончили возиться с клумбой. Программисты покрасили оградку, подновили заодно и бюст Ленина, стоявший в глубине парка. Краска у них была только одна, поэтому свежепокрашенный Ильич выделялся на фоне голого кустарника прогрессивным ярко-синим пятном. К обеду мы закончили бо́льшую часть запланированных добрых дел, и нас позвали в дом пить чай. Меня посадили рядом со старушкой в розовом халатике с цветочками. Она трогательно заглядывала мне в лицо и была похожа на старую девочку. Совсем как ребенок, который хочет показать новому другу родителей свои игрушки. Она взяла меня после чаепития за руку и повела к себе в комнату. У меня не хватило духу ей отказать.

Перед дешевыми бумажными иконками стояла пушистая желтая верба и на нерадостный лик древнерусской богородицы падали блики от пестрой веселенькой занавески. В солнечном луче плясали маленькие пылинки, как в комнате у покойной бабушки Насти, пахло чем-то таким же аптечным, почти забытым, родным. И я вдруг ощутила какое-то странное спокойствие, чем-то похожее на надежду – возможно, и мир, и Бог, и даже пылинка, пляшущая в солнечном свете, могут быть хороши и сами по себе, а не только потому, что их любил или не любил ты.

Старушка усадила меня в кресло и спросила с детской непосредственностью:

– Посмотришь со мной телевизор?

Я кивнула. Она присела рядышком на табуретку с подушечкой и протянула мне пульт. По телевизору, как и весь последний месяц, показывали сюжеты про Крым.

Старушка заулыбалась:

– А хорошо сейчас в Севастополе!

– Так вы из Крыма? – непонятно чему обрадовалась я. И мы взахлеб принялись вспоминать фиолетовый крымский лук, сладкие помидоры, виноградники, сбегающие к дороге, море, внезапно возникающее в разрыве между горами, молчаливо-говорящие камни Херсонеса, дом Волошина в Коктебеле. И хотя ее воспоминания были по крайней мере на полвека старше моих, в них была общая нота радости и удивления, что такое сокровенное место, как Крым, существует в нашем несовершенном мире.

Старушка достала с полки альбомы. С выцветших фотографий на меня смотрели люди, которых, вероятно, не было уже в живых, а за спиной у этих людей было море и камни – точно такие, какими их помнила я, и это соединение времен, соединение несоединимого было похоже на чудо, и мы уже обе почти плакали, каждая над своим прошлым, в котором было это солнечное, каменистое, соленое… Она больше не казалась мне похожей на девочку. Просто еще один человек, которого время не пощадило.

– Уже и не думала, что доживу, – говорила старушка, закрывая альбом. – Крым-то опять наш! – И фраза, успевшая за этот месяц обрыднуть, как любая агитка, прозвучала у нее задорно и молодо, словно строчка из частушки.

А меня как будто торкнуло изнутри. Словно только этой последней фразы не хватало мне, как важного камешка в мозаике, чтобы увидеть картину в целом. Боже, как же мелки, незначительны и убоги были все мои переживания рядом с событиями, происходящими прямо здесь и сейчас и меняющими судьбы народов. По телевизору крутили момент подписания договора между Крымом и Россией, и красивый серьезный человек, похожий на Стива Джобса, не мог сдержать слез, глядя на исторический документ, закрепляющий воссоединение. О чем я думала со своей прости-господи любовью, когда пропускала все важнейшие новости мимо ушей? Работа – это было, конечно, важно, но что за морок на меня нашел, почему я вдруг решила, что изнурительное поглощение научных текстов – это и есть «настоящая жизнь», как я могла, какое право имела чувствовать себя обделенной, когда рядом происходило такое?! Счастьем светилось лицо старушки, мелко крестившейся, глядя на экран, счастьем завершения исторической миссии были наполнены лица людей в кремлевском зале, и это счастье могло быть и моим счастьем, если бы только я позволила себе отвлечься от мелочной суеты своих переживаний, увидеть, как соединяется безжалостно разорванная историей ткань земель и судеб, как устраняется историческое недоразумение и делаются прямыми кривые пути.