За забором под вишнями играли мальчишки, те самые, для которых пару лет назад Алена спрашивала покрывалки. Из диких детдомовских зверьков получились славные домашние ребятишки. Я спрашивала Алену еще до того, как город оказался полностью отрезан от внешнего мира: «А вы чего же не уезжаете?» – хотя вообще-то задавать такие вопросы было неприлично. Кто мог – уехал. Она только вздохнула: «Ну куда мы там мыкаться с четверыми, по чужим домам, милостыню просить? Здесь сад, огород, крыша над головой, соседи, работа какая-никакая у мужа… Денег не будет, земля прокормит. А обстрелы, ну что обстрелы… Подвал у нас хороший. Вас засыпет, мы откопаем. Нас засыпет, вы откопаете… Чего загадывать…» Мальчики играли в войну и спорили, кому из них быть украинским солдатом:

– Я фашистом не буду! – заходился криком младший, которого силой пытались назначить на эту роль.

Дома было полно непеределанных дел, но вернувшись в комнату, я как заговоренная сразу же потянулась к компьютеру. Когда сидишь в подвале, прижимаясь спиной к холодной влажной стене, то начинаешь бояться, что, если в дом угодит снаряд, ты попадешь в ад. Ну не в рай же… За какие шиши? Когда сидишь в интернете, понимашь, что ты уже там. Хорошо, что Лида не знала об этой моей мании, она бы наверняка запретила. Я сама запрещала себе несколько раз, но необъяснимая притягательность была в этом всеобщем безумии, от него невозможно было оторваться. Читая столичных блогеров, обличающих «колорадов», я вспоминала киевскую панику начала лета, когда все были убеждены, что город вот-вот начнут бомбить русские самолеты. Трудно было отделаться от мысли, что сегодняшняя ненависть – дитя того вчерашнего страха. Обороты вроде «ватные зомби с промытыми пропагандой мозгами» сделались расхожими речевыми клише. И бесконечным рефреном неслось со всех сторон – вы заслужили, вы это заслужили. Как заявил один патриотичный священник девушке из Донецка: «Це голота з автоматами, яку треба знищити, а вы повинні пройти очищення кровью». И когда посреди всего этого шабаша кто-то прекраснодушный восклицал: «Да как же это можно не любить страну, в которой живешь?!» – мне хотелось крикнуть в ответ: «Я родилась в другой стране! Вашей тогда еще не было. Другая страна давала работу моим родителям, растила меня, учила отличать зло от добра, а ваша страна меня сейчас убивает!»

Вспомнила, как в детстве мы несколько раз ездили на Урал к маминой родне. Ехали в поезде почти трое суток, и все вокруг было наше, мое – просторный край, полный народов, говоров, городов. И как потом, в девяносто первом году, все, что я привыкла считать своим, враз оказалось отрезано, отсечено. Больше я не видела ни тетю Нину, ни дядю Сашу.

Каковы ни были предпосылки к развалу Союза, рушили его обманом – писали одно, говорили другое, подразумевали третье. Обещали сохранение, да что там сохранение – упрочение всех связей, первый президент независимой Украины так прямо и клялся в обращении к русским соотечественникам: «Гарантирую вам сохранение полнокровных, беспрепятственных связей с Россией», «ни в коем случае не будет допускаться насильственная украинизация русских». В зазор между вчерашним обещанием построить «общий дом для украинцев и русских» и действительным намерением узаконить грабеж в «национальном» формате сегодня лилась кровь. Оказалось, что границы, установленные обманом, вовсе не «священны» для людей, живущих у этих границ. Экая неожиданность, правда?..

Много говорили о российском вооружении, и правда – оружия вокруг стало внезапно очень много, казалось, свежее молоко на рынке раздобыть сложнее, чем автомат. Но если оружие и впрямь поступало с той стороны границы, то рук готовых его подхватить здесь хватало. С каждым артобстрелом, с каждым днем вокруг становилось все больше людей, которым было кому и за что мстить. Солдат по обе стороны фронта вязали кровью, точно в бандитские девяностые, но масштаб, конечно, был несопоставим.

Бабушка Катя умерла в девяносто восьмом в Свердловске, который теперь Екатеринбург, у мамы не было денег поехать на похороны. Последние годы связь с родней совсем прервалась. Сколько нас было таких разломанных, расколотых семей по обе стороны границы? Я хорошо понимала горе тех, кто привык считать своим Крым, я бы поплакала и, может быть, даже возмутилась российской агрессией вместе с ними, если бы они согласились признать и мое право плакать о «своей Москве», «своем Урале», «своем Тбилиси», отнятых у меня в девяносто первом. Но они отказывались считать мое горе горем, мой рухнувший мир миром, а не «тюрьмой народов». «Советский союз должен был распасться», – повторялось с той же страстью, с какой старик Катон убеждал римлян, что «Карфаген должен быть разрушен». Подобная ожесточенность вымораживала мое сочувствие. Если мой дом должен был быть разрушен, то с чего вы взяли, что вашему суждено устоять? Рушить, так рушить…

В конечном счете все равно приходишь к пониманию, что «своя» страна – не более чем иллюзия, и своего у тебя только и есть, что клочок земли под ногами, к которому ты прирос, прикипел сердцем, дом, улица, город, ближайшие окрестности, может быть… Не больше. Ты понимаешь и принимаешь, что мал и одинок, смертен и слаб, и перестаешь пытаться компенсировать это наносным национальным и государственным величием. И «своего» у тебя остается два квадратных метра подвала, спрятаться от бомбежки.

В социальных сетях место псов войны заняли котики войны. Котенок, спящий в каске солдата ВСУ, герой, спасший беременную кошку из завала, – это уже про ополченца. Симпатичные мальчишеские лица в одинаковом хаки. Мне оставалось только гадать, смотрели ли люди, которые размещали в сети все эти фотографии, старый американский фильм «Хвост виляет собакой» или же уверенность, что на чьей стороне больше котиков, тот и прав, уже успела стать частью коллективного бессознательного. Финальное коммюнике цивилизованной войны двадцать первого века должно выглядеть следующим образом: «В ходе ведения боевых действий ни один котенок не пострадал!» А люди… кто их считает, этих колорадоукропов.

Между котиками размещали фотографии убитых детей с одной стороны и трогательные детские рисунки в поддержку героев АТО – «Ми, дiти Украiни, пишаемость Вами!» [26] – с другой. С детьми, в отличие от котиков, паритета не получалось. Мертвые дети в смысле пропагандистского эффекта безусловно выигрывали у живых, но поскольку предъявить миру невинных киевских младенцев, убитых луганскими террористами, было невозможно, приходилось повторять проверенное: «Они сами себя обстреляли». Это работало. Но не так хорошо, как котики…

В письменном столе много лет валялась тетрадка моих подростковых стихов, но именно сейчас мне стало особенно жалко, что вместе со мною «если что» в небытие канут и эти неловкие строчки. Благословляя длящееся затишье, я набрала на компьютере любимые четверостишия, создала страничку на бесплатном хостинге и забросила туда стихи, свои детские фотографии, несколько маминых и папиных черно-белых карточек. Пусть от нас останется хоть что-нибудь. Если что.

В полдень над городом раздался новый незнакомый звук, низкий и мощный. Мы с мамой, не сговариваясь, выбежали на веранду и увидели, как за вокзалом над рекой заходят военные самолеты и очередью выпускают ракеты по домам на том берегу. Мы стояли, держась друг за друга, плакали и не слышали звука собственных рыданий в плотном гуле двигателей. Завтра такие же самолеты могли пролететь и над нашим домом, но разрушение чужой жизни ранило больнее, чем страх за собственную. Самолеты отстреливались минут пятнадцать, потом улетели, и в дело снова вступила артиллерия. Но «гупало» пока еще не над нами, пока еще в стороне.