После обеда опять не было воды. Наверное, осколками задело насосную станцию. Дома оставалось еще несколько бутылок, и огород я полила с утра, но лучше бы было подстраховаться. Хорошо, что в начале нашей улицы стояла работающая колонка. Я вывела из сарая старую проржавевшую детскую коляску и нагрузила ее пустыми пластиковыми бутылками. Мне нельзя было поднимать и носить тяжести, но коляска катилась легко, Лида против коляски не возражала.

Улица выглядела непривычно. Вначале я не могла понять, в чем дело. А потом заметила, что на всех лавочках, обычно пустых в это время дня, сидят незнакомые мне люди, и у многих из них мокрая одежда, мокрые волосы. Было очевидно, что с ними что-то случилось, вероятно, что-то ужасное, хотелось броситься и спросить, предложить помощь. Но их поведение останавливало, предупреждало любой поспешный драматический жест. Мужчины и женщины в мокрой одежде старательно делали вид, что ничего такого особенного не происходит. Что все нормально, а они… они просто присели отдохнуть от жары, посмотреть на абрикосы и яблони, гнущиеся под тяжестью плодов. А одежда, волосы… это не важно. Люди отворачивались и отводили глаза, их вид молил – не подходи, не спрашивай ничего, проходи мимо. Было страшно нарушить это гордое хрупкое молчание, и я отводила глаза тоже и чувствовала себя виноватой в том, что мне есть куда вернуться. Коляска прыгала на рытвинах, а длинная наша улица все не кончалась, будучи бесконечной, как человеческое горе. Больше над нами в этот день не стреляли.

Поздно вечером Лида вернулась со смены, сбросила туфли у входа, села за стол. Я протянула ей чашку мятного чая, она, не глядя, сыпанула туда сахара, перемешала и долго пила, прихлебывала этот сиропчик и говорила, говорила, говорила о пережитом и передуманном за день. Мы были знакомы тридцать лет без малого, но прежде никогда так много и так откровенно не разговаривали. Люди жались друг к другу, как всегда во время беды, восстанавливая ослабевшие в ежедневной суете связи, словно боялись «если что» забрать все важное и невысказанное с собой.

– У меня в отделении девчонка ходит по стеночке, держится за живот и хватает врачей за руки. Ей кажется, что ребенок у нее в животе умер. Доставайте, говорит… Достаньте, я его похороню. Мы ей говорим – все в порядке у вас и у малыша, толкается, сердечко слышно, родится, когда положено. А она опять за свое: он умер, я знаю, он умер… После обстрела это с нею. Они от него в шкафу прятались. Спрашиваю, почему в шкафу. Отвечает спокойно, рассудительно даже – не знаю, – говорит, – я в него еще в детстве пряталась. Запомнилось, видно, прятаться – значит, в шкаф. И опять за свое… «Достаньте, похороните…» Ждем, когда родит, будем решать, домой отправлять или к коллегам на Белую горку… Господи, что я тебе рассказываю, не слушай меня…

– Я не слушаю.

– Сегодня одна беременная пришла босая, ее муж на плоту переправил через реку, когда все началось. Идет по коридору, держится за пузо, а с платья течет… Устроили ее в сестринской пока, в палатах мест нет.

Я вспомнила людей на скамейках. Вот откуда были они. Из-за реки…

– Раковая опухоль, они называют нас – раковая опухоль Донбасса. Господи божечки мой, Аля, ты знаешь, как лечат рак? Сначала иссекают пораженный орган с обязательным захватом здоровых тканей, потом шарашат по этой ране облучением, а после заливают организм химией, от которой лезут волосы. Вот так они нас видят, вот так готовы обойтись с нами. За что, Аля? Ты же знаешь, я не голосовала за эту вашу ерунду. Но сейчас я бы, наверное, проголосовала. За ЛНР, за ДНР, за черта лысого. Лишь бы против тех, кто решился ставить такие диагнозы.

– Знаешь, что странно, – медленно сказала я, перемешивая салат, (у меня тоже были свои болевые точки, свое назревшее непонимание), – вот они всегда говорили, Антимайдан – только за деньги. Донбасс, Луганск – нищее продажное быдло, голосует за бутылку водки и пачку гречки. Продажное. Я не согласна. Но пусть, пусть продажное… Но смотри, никто ведь даже не пытался это продажное быдло перекупить. Ну, если дело только в деньгах, как вы говорите, – ну так дайте денег. Перебейте цену. Перекупите! Но нас ведь даже не попытались купить, нас сразу начали убивать. Наверное, послать танки – это дешевле, это проще, чем купить водки и гречки, да, Лида?.. Наверное, так.

– Наверное, – невесело засмеялась подружка, – на нас просто решили немножечко сэкономить…

У мамы в руках двигалось бесконечное разноцветное вязание. Коты под креслом катали шерстяные клубки. Только вечером нам и удавалось поесть нормально, утром не было аппетита, днем становилось слишком жарко.

Я протянула руку к солонке и случайно скинула на пол газету с картофельными очистками. Глупая неловкость. Я еще не особенно поправилась, но уже утратила точные представления о размерах своего тела и теперь все время натыкалась на предметы, задевала углы, что-то роняла, спотыкалась.

Опустилась на колени, чтобы собрать подсохшие коричневые шкурки. Лидочкин голос теперь доносился до меня справа и сверху.

– Под Луганском неделю назад птицефабрику разбомбили. Тысячи дохлых кур на такой жаре… Представляешь, что там началось через несколько дней? Сегодня позвали народ собирать. У меня подруга в санстанции. Пошла. Говорит, я человек опытный и работа у меня не для брезгливых, но дольше десяти минут я там находиться не могла, бегала на улицу подышать и радовалась, что не завтракала. Кто пришел? Женщины пришли. Как это похоже, Аля, на всю нашу жизнь, как это похоже… Как пострелять или побомбить – в очередь мужики становятся, а как дохлятину разгребать – не дозовешься. Женщины собирали, руками. Ты представляешь, каково оно – копаться в таком в жару? Таня говорит, тошнило многих. Никто не ушел.

Лида продолжала рассказывать, а меня неожиданно накрыло странное чувство – узнавания, припоминания. Словно это я стою на коленях среди мертвых и разлагающихся птичьих тел и под руками у меня не картофельная шелуха, а легкие, расползающиеся перья, только кожей я почему-то ощущаю не жару, а холод и свежесть, которым неоткуда взяться в июле. Смрад и нежность мертвых прикосновений окутывают меня…

– Тебе плохо, Алечка. Господи, о чем я думаю, что я тебе рассказываю, ужасы всякие… – Лида трясла меня, вцепившись в плечо. Я открыла глаза.

– Ничего, ничего, просто голова закружилась. Все хорошо… Мама не заметила?..

Лида покачала головой.

– Ну и славно… – пробормотала я, осторожно поднимаясь с пола.

– Марш в постель, – строго скомандовала доктор Лидия Владимировна, – я тебе туда все принесу.

Я кивнула:

– Уже иду… Хорошо… хорошо…

Ночью, когда Лида уже спала нерушимым сном уработавшегося человека, я выбралась из постели и снова подсела к компьютеру. Мои ночные собеседницы были из Харькова. Когда-то мы учились вместе. У нас тогда было много общего. Мы думали, что это общее навсегда. И каждый разговор на грязной общажной кухне был разговором «о главном». Не помню, чтобы хоть у одной из них за годы, что мы провели вместе, я видела в руках книжку на украинском языке. В свои двадцать они, как и я, зачитывались Бродским и Пелевиным, слушали Щербакова и «Ивасей» и дружно высмеивали преподавателя «Истории Украины» – предмета, который на факультете испокон века слушался в полуха и сдавался за небольшую взятку. Зато теперь их внезапно взволновал языковой вопрос, и они наперебой доказывали мне, что «даже африканцы, приезжающие учиться в харьковский мед за полгода выучивают язык, а Донбасс не может?!». Было неясно почему эти претензии адресуются мне, каждый семестр заполнявшей «солов’iною» кипы отчетов. Но настоящая стена взаимонепонимания вставала между нами при попытке объяснить, почему люди, родившиеся, выросшие и много тяжело работавшие на этой земле, отказываются чувствовать себя «понаехавшими» арабами, обязанными доказывать свою «полноценность» государству, которому отроду было меньше лет, чем им. В какой-то момент я перестала спорить. Когда знакомая девочка неизбежных еврейских кровей в ответ на вопрос, что общего у нее с последователями антисемита Шухевича, чьи солдаты резали львовских евреев, бодро отвечает после минутной виртуальной заминки, что в любой стране национальные герои неидеальны, потому что историю вершат люди без белых перчаток. Да о чем тут спорить? В конце концов это ее предков, а не моих топили баграми в прудах и насмерть забивали железными палками, раздевали догола и гнали через нарядный европейский город… Ей виднее насчет перчаток…