Я как тот ребенок в распадающейся семье, где еще вчера было «мама-папа-я!», а сегодня с одной стороны в тебя летит ботинок и крик: «забери своего ублюдка», а с другой смотрят ненавидящие глаза: «как ты похож на своего отца!», и все это периодически сменяется слезливыми истерическими причитаниями: «ты же любишь мамочку, она столько для тебя сделала!», от которых хочется бежать прочь еще сильнее, чем от крика.

Я как тот ребенок, которого две матери принесли к мудрому царю, и каждая говорила: «мой». А царь сказал: «разрубите ребенка». Только в моей небиблейской не одна, но обе, обе женщины с готовностью сказали: «руби». Пусть разрубленный, пусть мертвый, но – мой, мой! Как жить, Господи? Я знаю, как выжить. Но скажи мне, как жить под этим мечом в материнских руках? Как жить с мыслью, что обе матери твои – мачехи. Что все разорвано и ничего не осталось, кроме земли, горящей под ногами, как рана.

Уставшая, но так и не нашедшая ни ответа, ни облегчения, я вернулась домой. Зашла с перегретой веранды в прохладный темный коридор и услышала, как в глубине дома снова зазвонил телефон.

Харьковская линия. Август 2014

Дышать стало легче. То ли жара спала, то ли я привыкла. Так же и с остальным. Мысль еще об одном ребенке больше не вызывает такого ужаса. Мы уже сдали анализы. Машка возвращается из лагеря через неделю. Лекс закончит очередной тренинг, и мы поедем в Карпаты или Каменец-Подольский. Крыма в этом году не будет. Лекс объяснил Машке почему. У меня осталось еще несколько дней, чтобы наслаждаться свободой, одиночеством, покоем, но меня почти не бывает дома.

Все мои подруги работают в пунктах помощи беженцам. Властям, как обычно, плевать на людей. (Хотя они с удовольствием «отчитываются» нашими успехами – гниды.) Беженцы прибывают на вокзал и автостанции, у них потерянные лица и наспех собранные пожитки, в которых множество случайных и бессмысленных вещей, но не хватает жизненно важного – посуды, лекарств, детской одежды. Им негде жить. Они испуганы. Они плачут, когда им предлагают помощь. Плачут в ответ на любое доброе слово, любое высказанное участие. Это ранит сильнее всего. Много женщин с детьми. Мужчин меньше. Очень часто мужчина «там», «воюет за независимость».

У нескольких моих подруг любимые ушли на фронт добровольцами или по призыву. Мы стараемся не думать о том, что, может быть, в тот самый миг, когда мы ищем комнату для его жены и ребенка, этот боец целится в кого-нибудь из наших. «Сын не отвечает…» Хотя сдержаться бывает трудно. Когда в коридоре звонкий мальчишеский голосок с гордостью произносит: «Мой папка мочит укропов», мне хочется схватить маленького паршивца и трясти до тех пор, пока он не поймет, что именно благодаря таким, как его «папка», они с мамой третью неделю мыкаются по чужим углам, а сам он вздрагивает и бросается на пол, услышав громкий звук. Я сдерживаюсь. Бедные дети, искалеченные войной. Я сдерживаюсь, но понимаю людей, всерьез обсуждающих в интернете возможность законопроекта об изъятии детей у таких вот «папок» и «мамок». Невыносимо видеть этих ребятишек, таких славных, живых, но уже «промытых» российской пропагандой, стараниями своей ватной родни. К сожалению, у меня слишком мало иллюзий по поводу отечественной системы образования и вообще всего «государственного» в Украине. Слишком мало времени прошло после Майдана, «государственное» все еще антоним «патриотического». Но, может быть, когда-нибудь…

Все, что мы пока можем, – не давать волю чувствам. Напоминать себе снова и снова в самые невыносимые мгновения – эти люди вырвались из ада. Невозможно требовать от них нормальных, здоровых, человеческих реакций. Сначала их нужно просто накормить, отогреть человеческим теплом, и тогда порой происходят удивительные преображения. Две самые активные работницы нашей точки, сами беженки – первой, еще июньской волны, и упертые путинистки в то время. А сейчас поди найди больших патриотов Украины. Людям нужно время, нужна возможность почувствовать себя своими. И тогда они изменятся. Многие. Но конечно, не все. На таких, кто «перебирает» и «требует» помощи «по праву», а при этом продолжает ненавидеть Украину и все украинское, мы тоже насмотрелись. Ну а что делать, если есть дети? Помогаем и таким. Пусть подавятся своей ненавистью. Мы организовываем курсы английского для малышей. Уроки рисования для всех. Я учу детей сочинять сказки. Пригождаются любые, самые неожиданные таланты. «Не хлебом единым»…

«А вы не «бендеровцы»?» – спрашивают нас иногда эти несчастные задуренные российским телевизором люди. Они имеют в виду, разумеется, последователей Бандеры, но непредсказуемые ассоциации разума, не тронутого интеллектом, превращают нас не то в последователей Остапа Бендера, не то в выходцев из молдавских Бендер. В ответ наша веселая компания, в которой хватает людей еврейских кровей – Харьков это таки Харьков! – бодро отвечает интересующимся: «Мы не просто бандеровцы, мы жидобандеровцы!» Некоторые оторопевают, услышав такой ответ, но большинство, слава богу, улыбается. Иногда это первая улыбка на их лицах за много дней.

Потоки чужого горя заливают нас, и мои собственные настроения и несовпадения перестают казаться такими уж важными. Словно растворяются в соленом море чужих выплаканных и невыплаканных слез. Я чувствую себя нужной, я чувствую себя необходимой кому-то за пределами семейного круга. Мама обижается, что я предпочитаю проводить время с другими, а не с ней. Помогать чужим людям, а не родной матери. Но эти жалобы и противопоставления «чужих» и «родных» я слышу уже не первый год и научилась игнорировать. Мы работаем как проклятые, и кажется, что вот еще немного, еще чуть-чуть… Но едва становится полегче – накатывает новая волна. И радость от того, что мы помогаем, все гуще замешивается отчаянием, что мы не можем, не имеем возможности помочь всем. Нам не хватает рук, денег, времени, сил. Наши собственные семьи заброшены, наши собственные дела незавершены. Самые рациональные или самые циничные из друзей, глядя, как мы надрываемся, объясняют нам простые и очевидные вещи:

– У стихийной благотворительности, как у любого дела, две стороны. Вы помогли людям – это хорошо. Но вы взяли на себя то, что должно было делать государство, и оно с большим удовольствием спихнуло вам свои обязанности… А теперь вы удивляетесь, почему все так. Почему это оно не рвется помогать? У тебя Лекс рвется стиркой заниматься? Или унитаз драить? Вот и государственный чиновник не торопится что-то делать… Максимум – похлопает по плечу или медальку выдаст. Это запросто…

С этими доводами сложно согласиться и невозможно спорить. Я начинаю терять почву под ногами. Я устала. Но не могу заставить себя отдохнуть. У мамы тягостно, дома невыносимо. Я чувствую себя лучше, помогая людям, но так ли уж это здорово, топить свои несчастья в чужих? Бабушка учила меня, что на чужом несчастье своего счастья не построишь. Бабушка была женщина простая и имела в виду прежде всего, конечно, что нечего бегать за чужими мужьями. Но почему-то сейчас, таская мешки с одеждой и разбирая сумки с памперсами и детским питанием, я чувствую, что занимаюсь именно этим. Строю счастье на чужом несчастье. И тогда мне становится совсем невыносимо смотреть в глаза подруг. Может быть, и они тоже… Тогда я срываюсь и кричу на очередную тетку, с кислой миной роющуюся в сваленных в углу вещах. И тогда я думаю с безнадежностью, переходящей в тупую боль в середине лба, что лучше бы я бегала за чужими мужьями. Да все, что угодно, было бы лучше той жизни, которую я веду. Я снова в ловушке. Неужели так и пройдет жизнь из одного тупика в другой? У меня день рождения через несколько дней. Я думаю о нем не как о празднике, а как о западне.