Поэтому, когда Настя звонит поздно вечером и говорит, что не сможет завтра поехать отвезти помощь нашим ребятам на блокпостах, я вызываюсь сделать это вместо нее. Я готова ехать куда угодно, лишь бы вырваться из этого бесконечного круговорота дел.

И вот я сижу в армейском грузовике, на котором приспустили тент, потому что ехать под ним в такую погоду все равно, что заживо себя запекать. Рядом со мною два солдатика в форме не по размеру, они начинают испуганно озираться по сторонам, как только грузовик выезжает из Харькова. У ног сумка с приборами ночного видения, термобельем, лекарствами и прочими вещами первой необходимости для ребят на «нашем» блокпосту. Просто передавать такие вещи рискованно – не доедут. Помощь нужна всем, достаточно поглядеть хотя бы на этих ВСУшников, с которыми я еду. Но мы не можем помочь всем. Мы можем только то, что можем… Поэтому я еду передавать посылку из рук в руки. Наши ребята стоят прямо за городом, в котором я родилась, многозначительное, ничего не значащее совпадение. Я словно качусь прямиком в детство и юность. Мама ездит сюда иногда к папе на могилу. Не в этом году, конечно… Но в прошлом ездила. Я – нет. Уехала – и как отрезало. Но все равно испытываю странное волнение, глядя на знакомый, слабо холмистый пейзаж и желтые поля, засаженные подсолнухами. Машину трясет на колдобинах. Меня подбрасывает вверх-вниз, вправо-влево. Эта дорога и в лучшие-то времена была не ахти, а сейчас, продавленная танковыми гусеницами, она окончательно разбита. Но для меня даже в этой тряске есть какая-то теплая ностальгия по людям и временам, безнадежно канувшим в прошлое. Двести километров. Раньше это расстояние можно было проехать часа за три. Сейчас хорошо бы уложиться за шесть и вернуться до темноты. Я не тороплюсь. Ветерок обвевает лицо, я закрываю глаза и откидываюсь назад, подсунув под голову рюкзак с мягкими вещами. Взгляд скользит по пролетающим мимо холмам. Солдатики говорят о чем-то своем и на меня не обращают внимания. Никто не смотрит на меня. Никто меня не видит. «Невидима и свободна», – повторяю я несколько раз и тихонько смеюсь своему безумию. Я – это снова я. Всего-то надо было, оказывается, глотнуть дорожной пыли и засмотреться на пролетающие мимо подсолнухи.

Блокпост, похожий на скверный макет к фильму про постапокалипсис, мы проходим неожиданно быстро. Вот что значит ехать с правильным шофером. Нашего, похоже, здесь все уже знают. С каждым километром декорации «к войне» становятся все детальнее. Здесь, на окраине чернеет остов автомобиля со следами пуль. Танки в пролеске. Но сознание по-прежнему отказывается принимать, что вот это оно. Вот это оно и есть. АТО идет уже три месяца. Многие мои друзья и знакомые призваны, мы помогаем армии, расселяем беженцев, выслушиваем их рассказы. Но все это время, оказывается, в моем сознании живет сглаженная картина реальности, в которой война – это лишь одно из телевизионных шоу. Что-то медленно начинает сдвигаться в моем мозгу, когда я вижу обгорелую технику, дома с выбитыми окнами. Свежие кресты около дороги. Осколок снаряда. Еще один. Я чувствую себя сталкером, который пробирается в мертвую зону. В мертвый перевернутый мир, в котором люди живут вымышленным прошлым вместо того, чтобы смотреть в будущее. Но только когда мы подъезжаем к Красновке и у знакомых терриконов нас останавливает очередной блокпост, меня наконец накрывает осознание войны. Огромное, мгновенное чувство, похожее на разрыв снаряда, после которого наступает оглушительная тишина. И в этой тишине я спрашиваю себя – что я здесь делаю? Зачем я приехала туда, где даже придорожная пыль пахнет тленом, разрушением, смертью? Это мертвая зона, и она умерла не вчера. Когда я бежала отсюда. Когда после пятого курса решила – раз и навсегда, куда угодно – только не возвращаться, я уже чувствовала этот запах, эту печать смерти. Все ценное, что есть в этом городе для меня, – могила отца. Это кладбище. Зачем я здесь? Зачем возвращаюсь туда, откуда так рвалась? Мы проезжаем ТЭЦ, на территории которой я бродила, грезя «Пикником на обочине». Проехали ДК с заколоченными окнами первого этажа. Девятиэтажку с вечно несмываемой надписью: «Агурец» под балконом первого этажа. И будку электропередач, покрашенную в цвета украинского флага. Через несколько минут за поворотом откроется железнодорожный мост, по которому мы с девчонками бегали на озеро. Дом, в котором когда-то на стенах были поклеены обои с геометрическим рисунком, похожим на ослиные головы. Зачем я здесь? Отбросим отговорки о помощи. Не такая я, прости господи, альтруистка, пусть бы поехал кто-то другой. Настя ведь даже не просила меня. Я сама вызвалась. Так почему я здесь?

Ответ приходит издалека и не вызывает ни удивления, ни страха, лишь узнавание. Я здесь, потому что я хочу умереть. Смерть кажется мне единственным возможным выходом из моей невыносимо благополучной жизни, но я хочу, чтобы это произошло как-нибудь «само собой», по моему желанию, но словно бы помимо него. Так в озорных рассказах Бальзака женщина притворяется спящей перед влюбленным пажом, чтобы согрешить, но лишь «невольным» грехом. Поэтому я здесь, в месте, где со мной «случайно» может случиться все, что угодно. Ничего я не осмеливаюсь просить или требовать прямо, ни жизни, ни любви, ни смерти. Не актриса, не режиссер, а всего лишь декорация в спектакле собственной жизни, желающая только одного – поскорее быть убранной со сцены. Неужели ради этого я бежала так быстро и далеко? Меня начинает трясти. Я смотрю по сторонам, словно в первый раз. Странное ощущение, похожее на то, что накатило на меня несколько недель назад в подвале, накатывает снова. Словно я – это не только я, но множество других людей, проживающих одновременно со мной какие-то другие непохожие жизни. Словно мы все заблудились в одном и том же саду расходящихся тропок и теперь мечемся среди деревьев, ломая и круша все на своем пути. Вот роддом, где я появилась на свет, парк, в котором я закапывала «секретики». Старые шелковицы, которые мы объедали в детстве. Неужели из пустоты, в которой я задыхаюсь, нет иного выхода, кроме шага в окончательный мрак?

Вспомнила наш короткий медовый отпуск в Париже – дни, сотканые из первой зелени, нерасчетливо роскошного апрельского цветения и золотистого света, как на полотнах импрессионистов. Хрустящие разноцветные пирожные со смешным названием «макароны» в кафе около Люксембургского сада, белые лебеди в серой Сене.

Ночью, в крошечной комнатке отеля, смотревшего окнами на здание Оперы, я сидела перед зеркалом в затейливой деревянной раме и по одной вытаскивала шпильки из намертво залакированных волос. Лекс подошел и встал у меня за спиной. У одной из шпилек кончик оказался отломан, оцарапал шею. Маленькая капля крови, круглая бусинка, налилась в ключичной ямке. Он шагнул вперед, протянул руку смахнуть ее, потом поднял ко рту и слизнул красное пятнышко с пальца легко и бездумно, как если бы это были его собственные плоть и кровь. Я посмотрела на мужа сквозь зеркало и сказала: «Ну вот и все. Мы с тобою одной крови».

Все начиналось так ярко, многообещающе, полно. Где, в какой момент мы расплескали эту радость? После университета я долго маялась, не зная, кого выбрать, Дмитрия или Руслана, и в конце концов сбежала от обоих, сберегая себя. Это был счастливый побег. Он подарил мне Лекса. Но кто сказал, что я не могу сбежать снова, и заново обрести себя?

Мириады возможностей взрываются в моем освобожденном мозгу. Я могу жить. Поменять страну, имя, фамилию, пол, возраст. Я могу прожить какую-то другую жизнь. Ходить босиком по давленой шелковице и улыбаться слепому полуденному солнцу фиолетовыми губами… Мы подъезжаем к железнодорожному мосту. Я поднимаю голову вверх и вдруг замечаю между перил проблеск, такой знакомый мне по редким вылазкам с Лексом на контрстрайк. Это блеск линзы оптического прицела. Но мы не на полигоне. Мы на войне. И я мгновенно понимаю, что это значит. Какая-то часть меня вздыхает, отпускает почти с облегчением, тянется к этому блеску. Ну вот же, вот оно, долгожданное освобождение! Но все затмевает одно желание. Желание жить. И я хватаю ближайшего солдатика за рукав и кричу: «Стреляй! Стреляй!»