Но еще большее изумление я испытал, когда услышал запись.Это была копия записи моего разговора. Но не весь разговор. Сначала раздалсяголос банкира:

«Слушаю вас».

Кто-то рядом просигналил, негромко выругался. И в этотмомент я услышал свой голос. Никогда не думал, что у меня может быть такойпросительный голос.

«— Извините меня, Марк Александрович. Я звоню насчетлечения.

— Какого лечения?

— Насчет мальчика. С вами говорил Семен Алексеевич…» — Уменя по-прежнему такой жалкий голос. Никогда в жизни и ни у кого ничего не будупросить, чтобы так не унижаться.

«Никто со мной не говорил, — прозвучал раздраженный голосЦфасмана. — Никакого мальчика я не знаю. И Семена Алексеевича не знаю. И пролечение первый раз в жизни слышу».

«Извините, — я все еще пытаюсь ему что-то сказать, — но…»

«Я же вам русским языком говорю, что ничего не знаю, —ставит меня на место банкир. — И мне никто не звонил. Извините меня, но этонедоразумение. До свидания. — Он отключается, но запись еще работает, и я слышуего полный ненависти голос: — Сукины дети…»

Пленка кончилась. Значит, банкир Цфасман именно так назвалменя и погибшего Семена Алексеевича. И, может быть, моего мальчика. Значит, мывсе сукины дети. В этот момент я даже пожалел, что он погиб. Но долгопереживать мне не дали.

— Что вы можете сказать по поводу этой пленки? — спросилменя Облонков.

— Ничего. Я сказал вам утром, что незнаком с банкиромЦфасманом, и из пленки ясно, что я действительно не был с ним знаком.

— Не нужно делать из нас дураков! — закричал заместительпрокурора. — Вы сказали, что вообще его не знали и никогда с ним неразговаривали.

— Неправда, — возразил я, — утром я вам сказал, что никогдас ним не встречался и его не знаю. Это соответствует действительности. Я несказал, что никогда с ним не разговаривал.

— Он издевается, — возмущенно заявил Дубов.

— Вы понимаете, Литвинов, насколько шатко ваше положение?! —взорвался Облонков. — Эта пленка — очень серьезное обвинение в ваш адрес.

— Какое обвинение, — не выдержал я, — какое обвинение? Язвонил этому ублюдочному толстосуму, чтобы взять деньги на лечение своего сына.Семен Алексеевич именно поэтому провел черту, соединяя его фамилию с моей. Он сним договаривался о спонсорской помощи. А банкир от всего отказался.

— И тогда вы решили его убить? — в лоб спросил Дубов.

Вот тут я вскочил на ноги. Понимал, что нужно сдержаться,помолчать, понимал, что глупо так вести себя, и все равно сорвался. Особеннокогда увидел мерзкую усмешку на лице Облонкова. Мы не любили друг друга давно.Может быть, и потому, что подсознательно чувствовали, что когда-нибудь наступитмомент противостояния.

— Я никого не убивал. Знаю, что такое честь офицера. И потуалетам я никогда не прятался, чтобы устраивать заговоры. — Я видел, каквытянулось лицо Облонкова, как задрожали его губы, как побежали в испуге глаза.— Я объяснил вам все, как было на самом деле, — я обращался уже только кзаместителю прокурора. — Семен Алексеевич был не просто моим наставником. Он былмне другом, учителем, вторым отцом. И я найду тех, кто его убил, чего бы мнеэто ни стоило. А банкир должен был помочь мне и в последний момент, узнав, чтоСемен Алексеевич убит, решил отказаться. И за что его убили, я не представляю.Наверное, как раз из-за подобных штучек.

— Перестаньте, — попытался остановить меня вскочивший Дубов.— При чем тут мальчик?

— Вот, — закричал я, пытаясь достать из кармана договораренды. И совсем забыв, что у меня в кармане были деньги. Договор вылетелвместе с деньгами. Резинка, связывающая пачку, лопнула, и деньги эффектнорассыпались по комнате.

Дубов вскрикнул. Облонков смотрел на меня во все глаза, итут я сказал свою главную, решающую фразу:

— Во всяком случае, это не те деньги, которые нужно былопереправлять!

И сразу пожалел, что сказал. Я стоял, глядя на Облонкова.Дубов остановился чуть в стороне. Хозяин кабинета сидел. И наступило молчание.Гробовое молчание. Дубов смотрел на потерявшего лицо Облонкова. Тот все понял.Понял по моей последней реплике. Даже если он до этого еще сомневался, я непозволил ему оставить хоть один шанс на сомнения. Он сразу просчитал, ктосообщил Семену Алексеевичу о возможной переправке денег. Я видел, как менялосьего лицо. Как осознание моего участия пробуждало в нем досаду, злость, гнев,ужас. Страх. Вся гамма ощущений читалась на его лице. Вернее, в егорасширяющихся от ужаса зрачках. Мы смотрели друг другу в глаза. И обасознавали, что знаем степень причастности каждого к убийству СеменаАлексеевича. Это был момент истины, когда говорить необязательно, можночувствовать состояние сидящего напротив тебя человека.

Даже Дубов почувствовал неладное. Он повертел головой инеожиданно тихо спросил:

— Вы можете рассказать еще что-нибудь?

— Нет, — я смотрел в глаза Облонкова, — нет. Я ничего большене хочу сказать.

— Что будем делать? — спросил Дубов у Облонкова, и тотсловно очнулся, отдирая свои глаза от моих.

— Я отстраняю вас от участия в расследовании, — тусклымголосом сказал Облонков, уже не глядя на меня. — Можете быть свободны. Соберитесвои деньги, перед тем как уйдете, — добавил он.

И мне пришлось еще несколько минут униженно ползать покабинету, собирая деньги. Если бы это происходило в кинофильме или всентиментальном романе, наверное, очень эффектно прозвучал бы мой отказсобирать деньги и мой последующий выход из кабинета. Но в жизни так не бывает.В жизни я обязан был помнить, что деньги получены от аренды моей квартиры,которую формально я не имел права сдавать. И каждую минуту осознавать, чтоденьги получены на лечение Игоря и оставлять их в кабинете Облонкова не толькосамая настоящая глупость, но и подлость. Поэтому я ползал по полу, собираяденьги, а потом, собрав их в одну пачку, положил в карман и подошел к двери.Дубов что-то ворчал себе под нос. Облонков сидел не шелохнувшись. Наверное, емуказалось в тот момент, что он видит перед собой мою живую тень. А вернее,просчитывал варианты моего устранения. Но я не простил ему моего унижения. Ужевыходя из кабинета, я повернулся и, глядя ему в глаза, спросил:

— Мне можно обратиться с рапортом к генералу?

— Это ваше право. — Он смотрел сквозь меня. Я вернулся всвой кабинет. Зоркальцева и Кислова не было. На сборы у меня ушло несколькоминут. Еще двадцать минут понадобилось, чтобы написать рапорт начальнику службыи отнести его в канцелярию. Зарегистрировав свой рапорт, я вернулся в кабинет.Просмотрел все бумаги, которые были у меня на столе, и пошел к выходу. Ксчастью, никого не встретив, чтобы не отвечать на возможные вопросы. Мнеказалось в тот момент: все, что могло случиться, уже случилось. Откуда мне былознать, что самое страшное в этот день еще впереди?