— Я возьму, — не терпящим возражений голосом сообщил он и покинул радиорубку вместе с записью интервью Tea…

Дин поставил запись на начало и нажал кнопку воспроизведения. Из динамика снова раздался мягкий и воодушевленный голос Tea Мелоун, и Дин, откинувшись на подушку, закрыл глаза в предчувствии.

Кажется, он становился акустическим наркоманом, прокручивая эту запись раз за разом и получая от того мучительно-очищающее удовольствие. Нет, не о том, какой он герой, ему хотелось слушать: как раз эта часть процесса была самой неприятной. Но вот струящиеся из каждого слова, из каждой интонации Tea теплота и искреннее восхищение им, Дином, были сродни струе свежего воздуха, и Дин в этом элинстаровском безумии никак не мог им надышаться.

Он ничего никому не рассказал. Конечно, не Дена устрашился с его угрозами: что бы тот мог сделать против него, если бы Дину пригорело? Но мысль о том, что тем самым он подставит Tea, действовала не хуже оплеухи, отрезвляя в мгновение ока и вынуждая Дина молчать. Он больше не мог причинять ей боль. Как отрезало. То ли глаза открылись, то ли Дин наконец повзрослел, но Tea в его восприятии вдруг словно оказалась накрыта непробиваемым прозрачным куполом, и больше ни одна дурная мысль не могла ее задеть; да, впрочем, в отношении Tea тех больше и не было.

Возможно, останься она в школе, сумей Дин выяснить, для чего она выставила его героем перед всей Викторией, найди он хоть какой-то изъян в ее удивительной душе — и сейчас все было бы по-другому. Но у Дина оставалась лишь ее история и ее голос, и под гнетом придавившего чувства вины этого оказалось достаточно, чтобы Дин увидел мир и себя совсем под другим ракурсом.

«Доверять людям и не считать всех подряд предателями», — сказал Ден, и эта мысль оказалась спасительным маяком в бушующем океане гордыни. Вероятно, Дин привычно просмотрел бы его и сполна хлебнул горько-соленой водицы, а потом и вовсе разбился о рифы былых обид и нынешнего самомнения. Но звонкий и нежный голос Tea проник сквозь тучи солнечным светом и неспешно, но надежно разогнал их, открыв чистое небо и пропитав собственным теплом.

Невероятным было то, о чем Tea говорила. Если отбросить весь тот пафос в ее истории, на который повелись одноклассники, выходило, что она очень хорошо его знала. Знала даже те вещи, которые Дин старался скрывать, считая их неподходящими для школьного короля. Например, ответственность за других: Дин стыдился показывать ее перед командой, но всегда считал себя в ответе за каждого из ребят. И за Дена, который втрескался не в ту девчонку и изводился второй год по ее душу почем зря. И за Стивена, не нашедшего удовлетворения в нынешней профессии и не имеющего возможности попробовать себя в другой. И за Tea — в этой то ли проклятой, то ли благословенной пещере, позволившей Дину узнать ее немного ближе и захотеть защитить.

Или его болезненная необходимость быть лучше всех. Однажды оставшись без родителей из-за собственного несовершенства, Дин не мог позволить себе рисковать и проверять, способна ли выдержать приязнь других людей испытание его промахами. Не хотел даже думать о том, как отнесутся ребята из команды к его неспособности повести их за собой и подавать пример собственными успехами. Что скажет Ден, если Дин из вечного лидера вдруг превратится в аутсайдера, с которым стыдно будет даже просто водить знакомство. Что подумает о нем Стивен, если он не сумеет попасть в команду НБА. Убеждал себя в том, что не все люди на свете похожи на его родителей, но проверять не хотел. Достало былых разочарований, чтобы прибавлять к ним еще и новые. И каким образом об этом сумела догадаться Tea, Дин не мог и ума приложить.

По всем законам логики она должна была его презирать. Сначала став свидетельницей отречения от Дина его родителей, потом — попав под раздачу Динова самолюбия, а спустя семь дет — огребя от него же после того, как фактически спасла Дину жизнь. А она вместо этого самого презрения утешала. И заботилась. И помогала. И всячески старалась отвести от Дина неприятности и сделать так, чтобы ему было хорошо. Даже интервью это хотела обсудить, чтобы не сказать лишнего и не навредить ему.

Каким кретином надо было быть, чтобы за всеми этими вещами рассмотреть подлость? Разве за семь дет молчания Tea еще не убедила, что она на нее не способна? Вышедшее в эфир интервью об их пребывании в пещере убедило в этом бесповоротно. Намертво. Открыв простую и до крика необходимую истину.

Не все люди на свете были предателями. Некоторым из них была попросту чужда подобная низость. И именно такие люди окружали Дина Уоллеса, от души желая ему добра, и именно их он не понимал и не ценил. Слишком боялся довериться полностью, как когда-то доверял родителям.

Был уверен, что те любят его и неидеальным, — он-то ведь их любил. А потом помешался на совершенстве и начал делать одну ошибку за другой. Но разве так уж важно было мнение о нем чужих людей, если самые близкие не отворачивались, даже когда он выказывал себя последней сволочью? Стивену вон нагрубил перед отъездом в пещеру, а тот потом камни пещерные ворочал, чтобы его освободить, и переживал со всей искренностью что из-за него, что из-за его травмы. Дена вообще оскорбил до глубины души, а тот не дал ему зачахнуть в больнице в одиночестве и собственное низвержение в эфир не пустил, не позволив разрушить все, что столько лет строилось с неимоверным трудом. Tea…

О том, как он поступил с ней, думать вообще не хотелось, но было необходимо. Как очищение через собственное раскаяние и осознание, и Дин больше не обходил острые углы. Вспоминал — и сквозь презрение к самому себе неожиданно радовался, что они были у него, эти воспоминания. И самая удивительная, самая чистая девчонка на свете.

Простит ли? Вряд ли на это стоило рассчитывать. Испытывала ли она к нему что-нибудь или нет, последняя встреча в больнице должна была отвратить Tea от Дина Уоллеса. Он почти не сомневался, что она уехала из-за него. Одергивал себя порой, пытаясь обуздать самомнение, но не видел иной причины. Он причинил ей боль. Тем ли, что целовался на ее глазах с другой; тем ли, что унизил после этого в разговоре; тем ли, что ради его репутации ей пришлось пустить в расход свою, — не имело значения. Он сделал Tea так больно, что она оставила школу и уехала с родителями из города, забив на SAT и свое будущее. И никто не знал, когда она вернется. И никто не мог дать гарантии, что она вернется вообще, — отчаянная путешественница, слишком много еще не повидавшая в мире. А у Дина при последней мысли все внутри застывало и никак потом не желало отогреваться.

Могло ли быть, на самом деле, что он никогда больше не увидит Tea? Не сможет ни поблагодарить ее за участие, ни извиниться за собственный сволочизм, ни пообещать, что ничего подобного больше никогда не повторится? Не посмотрит в доверчивые синие глаза — да, теперь Дин совершенно точно знал, какого они цвета; не ответит невольной улыбкой на ее улыбку — а иначе реагировать никак не получалось; не услышит вживую ее голос — негромкий, твердый и очень глубокий, — и все, что у него останется, это лишь запись в диктофоне Дена?

От этой мысли почему-то становилось тошнотворнее, чем от страха перед оборвавшейся карьерой. Кажется, ни одна девчонка еще так его не цепляла, как Tea Мелоун. Ничего не ждала. Ничего не требовала. Просто спасла Дину жизнь и отдала ему собственный подвиг.