– Его зовут Бар Гусь. Странное имечко, не спорю, – вмешался Гегель, избавив брата от стыда за то, что он забыл имя их будущего покровителя.

– А с какой целью ваша безымянная подопечная пустилась в путь по горам жестокой зимой? Я и не думал, что кто-то отважится вывести фургон на высокогорные дороги в такое время года.

– Чтобы добраться до этого капитана, я же сказал, – повторил Манфрид.

– Нет-нет, я имел в виду, как она вообще здесь очутилась? Заморская невеста? Родня?

– Ну вот, опять гадаешь. Ты спрашиваешь, почему солнце встает и садится по своему обыкновению? – продолжил Манфрид. – Почему телятина на вкус лучше конины, а свинина лучше их обеих? Или почему ты просто священник, а не Папа?

– Манфрид!

В голосе Гегеля ужас смешался с обычным злорадством, которое он испытывал, когда его брат других выставлял дураками.

– Я не закончил. У нас тут святой отец вознамерился постичь промысел, вместо того чтобы просто служить ему, как делает всякая тварь от ежа до императора. Зачем мы рождаемся, раз нам суждено умереть? Почему существует ад, раз Дева Мария любит всех нас? Если все мы – рабы провидения, какое значение имеет свободная воля? Какое испытание может иметь заранее предвиденный исход, а потом притворное удивление, если какой-нибудь драный хер его провалил?

Все тело Мартина стало таким же алым, как воспаленные веки его выпученных глаз. Он молча смотрел, пока Манфрид еще разок отпил, затем тихий и тонкий писк сорвался с плотно сжатых губ священника. И как раз когда Мартин уже, казалось, был готов проклясть их обоих (Гегель не был уверен, что сдерживает монах – извинения или хохот), Манфрид закончил свою речь:

– Вот ровно о такой херне и говорят священники там, откуда мы родом. Только между собой говорят, учти, но слово то выйдет в люди, особенно если вы все гордые, как князья, да еще и в два раза их глупее. Можно было бы подумать, что если жить, как они, избранные люди, все такое, то им хватит мозгов не подвергать сомнению добрые дела. Ересь это, вот что, и хуже того – трусость. Плакать да повторять все время: «Почему? Зачем? За что?» Я тебе скажу, Мартин, и скажу честно – только червяк будет задавать такие вопросы, потому что слишком боится, чтоб хранить веру. Потому он и выходит хуже простого еретика. Мало того что родня у него перемерла, ему еще и надо знать почему. Почему я? Почему они? Почему, почему, почему? Потому что ты – пиздюк, вот почему. Потому что пути Ее неисповедимы, и к тому же не наше это херовое дело. Мы волочимся по миру во плоти и исполняем Ее повеления, проявляем милосердие и принимаем судьбу, какая бы она ни была, а не ставим вопросы, за которые бы тебя очень быстро сожгли, если бы ты не носил сутану. Нужно верить в мир без ответов, судьбу без объяснений или извинений. Иначе ты – самый склизкий пиздюк из всех пиздюков и получишь свои драгоценные ответы в геенне огненной!

Колеса скрипели, фургон подпрыгивал на выбоинах. Гегель покрылся потом, гадая, не станет ли коням легче в скором времени. Его брат обычно вел себя сдержанно в присутствии духовенства, поскольку внутри Церкви скрывалось много тайных еретиков. Но этот священник проявил заметное человеколюбие – даже не ныл и не злился, что ему руку прострелили. Однако Манфрид шел точно по Писанию, так что если он вдруг обидится, лишь покажет свою трусость.

– Аминь, – выдохнул Мартин. – Ты хорошо говоришь, Манфрид, хотя я бы посоветовал в будущем изменить порядок твоих аргументов, ибо большинство людей не будут тебя слушать столь внимательно и не постигнут истинного смысла сказанного. И прости меня, если я неким неуклюжим высказыванием повернул все так, будто я не готов всем сердцем с тобой согласиться. Мое обыкновенное и, быть может, невежливое любопытство взяло верх, но лишь на миг, уверяю.

– Воистину аминь, – возликовал Гегель, снимая руку с навершия кинжала под плащом.

– Да ну, что там, – пробормотал Манфрид, которому польстило, что его диатриба понравилась священнику. – Только правда, не отягченная хитрыми словесами и бессмысленностями, которые так нравятся селюкам.

– Как я уже говорил, – начал Мартин, отхлебнув из бутылки, – хотя, видимо, выразился недостаточно ясно, именно такое двуязычие настолько отдалило христиан друг от друга, что даже Папа не может воссесть на своем законном месте и вынужден жить в едва обузданной глуши Авиньона,[20] а меня некоторые собратья облили презрением, узнав о целях моего похода. Они скорее обвинят друг друга в ереси, чем примутся воевать с истинным злом, облекшимся плотью.

– Трусость часто прикидывается здравым смыслом, – заявил Гегель. Остальные согласно кивнули.

– И ты прав, – продолжил Мартин, – хоть мне и стыдно это признавать, что в Церкви ныне много тех, кому уже мало Воли Божьей. Они не только губят собственные души, но и оскверняют сам святой институт, ибо взыскуют более вопросов, нежели ответов.

– Да еще и куча разных орденов, которые шатаются туда-сюда, одного от другого не отличишь, – вставил Гегель, поскольку Манфрид явно утомился, готов был просто пить и слушать.

– Это не такая большая беда, если разделение не становится невыносимым, – сказал Мартин и рыгнул. – Демон, за которым я охотился, явно на это указывает. Мало поддержки и помощи обрел я в том, чтобы преследовать злого духа, которого видел своими глазами. О, печальные времена, когда биться с материальным злом, посланным самим Диаволом творить пагубу, стало делом менее обязательным, чем расследовать слухи о ереси, когда праведников не осталось и в самом их городе. Я нашел союзника в лице Иоанна Рокаталадского[21], францисканца, облеченного пророческим даром, но его бросили в темницу за то, что он проповедовал истину – что Конец Времен пришел. Я приходил к нему в келью всякий раз, когда приезжал в Авиньон. Вот и доказательство, еще одно доказательство! Заботу о душах человеческих подменила жажда власти. Я молился, чтобы только мой поход помог вновь объединить Церковь, но, когда в последний раз покидал Авиньон, я уже стал изгоем и посмешищем для тех, кто оскверняет Имя Его словом и делом, кое-кто даже нашептывал, дескать, я – тайный вальденс[22]! Они не дали мне получить аудиенцию у Его Святейшества Климента, а затем у Его Святейшества Иннокентия. И, когда я вернулся в последний раз, чтобы молить о помощи Его Святейшество Урбана, меня ждал тот же немногословный отказ.