И вот я собрал пожитки, убедив себя в пьяной гордыне, что сумею служить Ему вне церкви не хуже, чем служу внутри нее. Собрал пожитки (преимущественно, бутылки) и сбежал в охваченную чумой деревню, чтобы отыскать Элизу. Ах, зачем мы себя так сурово караем?

Мне виделось ее прекрасное лицо – посеревшее и раздутое, глядящее на меня из груды гниющих трупов, – когда я поспешно спускался по каменистой тропе. Я уже видел ее обугленные кости у ручья, где обезумевшие крестьяне попытались очистить ее мертвую плоть. Я даже видел на бегу, как она обнимает Птичьего Доктора, облизывает его отвратительную маску и ласково воркует с ним. И худший кошмар, который, как я точно знал, окажется правдой: она заразилась чумой, но еще не умерла, и я застану ее в страшных мучениях, не имея возможности помочь. Как мальчишка, я всхлипывал, когда постучал в ее дверь, и молился, чтобы она сбежала с каким-нибудь сельским пареньком, прежде чем в деревню явился Птичий Доктор.

Как я и боялся, на мой зов никто не ответил. В полном отчаянии я выбил дверь ногой. В нос мне ударил смрад, но я выпил еще, дабы одолеть страх и войти в дом. Зловонные, жуткие тела уже слишком разложились, чтобы отличить мужчину от женщины и отца от дочери. Тогда я обнял самое гнусное из них, выкрикивая ее имя между приступами тошноты.

И тут я услышал, как у дверей кто-то произнес мое имя, и от этого разом возмущенный желудок и разбитое сердце на миг замерли. Ах, это был ее голос, прекрасный и невинный голос!

Она дрожала, точно жеребенок, который делает свои первые шаги, как новиций, что читает наизусть свое первое послание. Она была жива, жива! Ах, какое еще нужно доказательство Его Любви и Милости? Она собиралась уйти этой ночью, несколько дней до того пряталась в стогах сена, охваченная горем и ужасом. Увидела, как я приближаюсь, и бросилась бежать, приняв меня за Птичьего Доктора, который непрестанно угрожал ей до того самого дня, когда умерли ее родители, а сама она укрылась позади дома. Позже она сказала мне, будто что-то внутри заставило ее вернуться и убедиться, и мы оба согласились, что то был милосердный шепот Девы Марии.

Мы отправились в охотничий домик высоко на холмах за аббатством, взяв с собой лишь припасы, что нашлись в ее мешке и в моем. Столь низким человеком я стал, что украл в доме лучины и, запалив одну, устроил нам гнездышко в покосившейся хижине у подножия высокой горы. От дождя нас прикрывали в большей степени могучие сосны, чем прохудившаяся крыша, и, хотя слезы еще блестели у нас на щеках, мы признали, что должны осмотреть друг друга в поисках чумных меток.

Она сняла платье, а я свой капюшон и рясу, и радости нашей не было пределов, когда оказалось, что мы оба чисты. И не бросайте на меня осуждающие взгляды! Я объясню вам, как объяснил тогда Элизе, что Мартин-монах – иной человек, чем Мартин-мужчина, и последним деянием Мартина-монаха стало то, что он обвенчал Мартина-мужчину и Элизу-женщину.

Конечно, так можно было! Кто тут, по-вашему, священник? Спасибо, Гегель. Но, знаете… после того, первого поцелуя, они уже никогда не были столь чудесны и не наполняли меня той, прежней радостью. Лишь блаженным безмыслием, когда я получал желаемое.

Да. Мы провели там много дней, если не недель, трудились изо всех сил, чтобы справиться с горем и странным своим положением. Но прежде чем я сумел связать нас узами брака, она заставила меня выслушать свою исповедь, ибо верила, что, если не получит немедленно отпущения грехов, навеки обречет свою душу.

Омерзительный Птичий Доктор сильно заинтересовался бедной, несчастной Элизой, чем подтвердил мое подозрение, что под маской стервятника поблескивали решительно человечьи глаза. Но он был больше чем человеком, в теле равно и в духе, ибо, прежде чем отправиться в путь, дабы распространять погибель, он изучал запретные искусства. Самозваный дьяволопоклонник с чудовищными подробностями живописал ей, как использовал кровь младенцев и крысиную шерсть, чтобы призвать из Преисподней духа, демона прямиком из давних времен тьмы и чертовщины. Он пригласил это создание в собственное тело и стал, таким образом, одержим. Бес овладел сперва его желчными гуморами, подучая, пестуя и укрепляя его на путях зла. А теперь он распространял чуму и погибель, тем упивался, притворяясь целителем мора, который сам и приносил. Эту, а также иные свои гнусные тайны он выкрикивал ей через запертую дверь, рассказывал, что, как только остальные сгниют заживо, он заберет ее себе и посадит подобного демона в ее девственное тело.

Бедная моя Элиза плакала, но незадолго до рассвета ее слезы высохли, и мы провели куда более приятную церемонию, в которой лишь хлипкие стены да Пресвятая Дева стали свидетелями нашего брака. А затем – такое небесное блаженство. Поверьте, я не буду бросать на ветер слово «небесное», и… Прости, Гегель, я не понимал, что такое выражение тебя оскорбит. Нет-нет, по лицу вижу, не стоит спорить, что я позволил себе вопиющую грубость, за которую прошу прощения у вас, Господа, а также у Нее и у нее.

Я знал, что Господь благословил наш союз, ибо чувствовал Его присутствие столь же сильно, сколь прежде, однако волновался за братьев, которые остались внизу. Поэтому, когда у нас закончилась еда (но не выпивка, ибо я тогда пил не больше, чем старая повитуха), я настоял, что должен посетить монастырь, прежде чем мы отправимся на юг, чтобы там воистину начать вместе новую жизнь. Элиза умоляла меня не ходить, но я настаивал, ибо стыд и чувство вины за то, что я оставил братьев в час величайшей нужды, пересилили во мне желание увести свою суженую. Я проклинал себя за то, что не пошел и не сообщил аббату об истинной природе Птичьего Доктора тогда, первым же утром после нашего венчания, так как испугался того, что он подумает обо мне, узнав, что я сбросил сутану.

Во многих местах чума унесла лишь нескольких или, по меньшей мере, пощадила хоть бы кого-то, но в той проклятой долине живых не осталось. В сумерках высилась темная громада аббатства, точно обвиняющий перст, что призывал меня вернуться в лоно истины. Держась за руки, мы прошли в ту же заднюю дверь, через которую я ускользнул из монастыря, но не увидели огней вечерни, а колокольня оставалась темной и молчала, точно погрузилась на много лиг на дно океана.

Я развел костер в саду, дабы согреть свою суженую и привлечь выживших. Но все монахи умерли. Элиза осталась у костра, а я пробежал по всем коридорам, распахнул все двери, но нашел их всех сваленными грудой в часовне. И зловоние – неимоверное, невыносимое. Не буду описывать ужасы, свидетелем которых я стал, богохульства, осквернившие всякую поверхность, написанные гнусным… Да? Воистину, Манфрид, вот доказательство, что мы бились против одного и того же зла! Но позвольте, закон… Извините, я понял, понял. Ах, черт…

Да, спасибо. Как я и сказал, теперь уже не помогает так, как прежде. Но помогает. Так уже лучше, лучше.

Элиза кричит в саду, я бегу к ней и вижу, вижу этого грязного, ох, Господи Иисусе. Маска сброшена, и он свое полуразложившееся лицо прижал к ее лицу. Маска валяется у него под ногами, а кожа слезает с лица. Я бью его посохом, бью, бью, и он разваливается на куски, точно гнилой кусок мяса, обрывки плоти, обломки костей, он просто развалился. Но было уже слишком поздно. Я видел, как тварь пролезла в нее, о, черт, я видел, видел…