Боль в ране заставила его всхлипнуть еще до того, как он пришел в себя. Открыв глаза, монах вздрогнул, пытаясь понять, где он и кто эти люди. Затем все припомнил, сжался и прикрыл опухшие глаза руками. Его тонзура подзаросла, тут и там на макушке, над неровным кольцом волос, торчала седая клочковатая щетина. Дрожащие руки наконец замерли. Потом Манфрид решил, что пришло время обратиться к монаху.

– Уж извини нас, – сказал он. – Знали бы, кто ты, не стреляли бы.

– Ни за что! – поддержал брата Гегель.

– Но ты поставил нас в такое положение, что мы никак не могли заподозрить, пойми, – продолжил Манфрид.

– Вообще никак! – кивнул Гегель.

– Так что надеюсь, ты снизойдешь, чтобы милостиво нас простить, – закончил Манфрид.

– Пожалуйста, – вторил ему Гегель. – Честная ошибка честных людей.

– А позволите ли, добрые люди, попробовать у вас тушеного мяса? – спросил монах.

– И не только попробовать, если пожелаешь. Мы уже поели.

Гегель протянул ему почти пустой котелок и немного посиневшего хлеба. Голодный монах быстро разделался с едой и снова с надеждой поднял глаза. Хоть и святому человеку, но второй ломоть хлеба Гегель дал уже через силу. Женщина никогда не ела то, что братья ей предлагали, поэтому один лишний рот голодной смертью не грозит. Но все же.

– Будьте благословенны, – промямлил монах, набив рот заплесневелым хлебом.

Обрадовавшись этим словам, Манфрид предложил ему бутылку. Тот принялся отпивать из нее, перемежая глотки пригоршнями снега. Лишь покончив с хлебом, он заговорил снова, переводя взгляд налитых кровью глаз с братьев на фургон и обратно:

– Простите мне эту хитрость, я не желал причинить вред таким добрым людям.

– Так и вреда-то не было, инок, – отмахнулся Манфрид.

– Вообще-то я священник, – поправил его священник.

– Рад слышать, что ты не собирался на самом деле свалить на нас тот камень, – примирительно сказал Гегель.

– Нет, что вы, я бы вас обязательно им раздавил, – возразил священник, и его глаза блеснули.

– Да ну? – Гегель даже наклонился вперед.

– Видит Бог, будьте вы другими, а не самими собой. Вы ведь… – Священник тоже наклонился вперед.

– Мы? А! Гроссбарты, – ответил Манфрид, как только понял, что это вопрос. – Манфрид.

– И Гегель.

– Благослови вас Господь, Гроссбарты. Я – отец Мартин, и я должен попросить у вас прощения: разом за первое впечатление, которое на вас произвел, и за новое неудобство, коему придется вас подвергнуть.

– Прощенья просим, – перебил его Манфрид, – но ежели ты вдруг сожалеешь о том, чего еще не сделал, можно беду обойти, если этого не делать вовсе.

Гегель пнул брата ногой.

– Не слушай его. Мы – служители Пресвятой Девы и сделаем все, чего ни попросишь.

– От всей души благодарю вас. А теперь, прошу, снимите свои рубахи и плащи, – поспешно сказал отец Мартин, которому не терпелось сказать и покончить с этим.

– А ну-ка, погоди, – зарычал Манфрид.

– Пожалуйста, прошу вас, – умолял священник. – Я должен сам посмотреть. Должен.

Братья быстро разделись, но Манфрид чуть менее охотно, потому что слыхал рассказы о священниках, которые злоупотребляли саном именно для таких дел.

– Теперь поднимите руки.

Увидев, как они напряглись, Мартин повторил «пожалуйста». Холодный ветер обжег им подмышки, зато Гроссбарты поняли, чего хотел священник, когда он наклонился и пристально всмотрелся, чуть не подпалив при этом изодранную рясу. Удовлетворенно кивнув, он снова отхлебнул из бутылки и уселся на место, пока братья натягивали рубахи.

– А теперь не были бы вы так добры, чтобы… – начал Мартин, но Манфрид его перебил:

– Мы сами все проверили вчера вечером, и еще завтра проверим на всякий случай, но я штаны сегодня не спущу – ни для человека, ни для Бога.

– А с чего ты решил нас проверить? – подозрительно спросил Гегель. – Вспышек не было уже сколько? Лет пятнадцать?

– Может, и так – в ваших краях, – сказал священник. – Другим землям такого благословения не досталось. А сами вы, позвольте спросить, отчего вздумали себя проверять вчера, если чумного мора у вас не видели, как вы сказали, пятнадцать лет?

– Да, в наших краях, – подтвердил Гегель.

– И? – Священник наклонился вперед.

– Ты знаешь больше, чем нам говоришь, – заметил Манфрид.

– Ты, – бросил Мартин, указывая тонким пальцем на Гегеля. – Прежде чем напасть на меня, хвалился, будто сразил демона.

– Да не нападал я, это был так, несчастный случай. Мы ведь уже объяснили. И я ничем не хвалился. Я человек честный, потому хвалиться мне не надо, я сразу правду говорю, хвала Деве, чистую и незапятнанную, – возмутился Гегель. – Сейчас я все расскажу и восславлю Ее Имя, а ты лучше слушай.

– Погоди-ка, братец, – вмешался Манфрид, – пусть наш рукоположенный друг сперва расскажет, как вышло, что он нас поджидал за валуном, задумав при этом убийство.

– Чего? – удивленно моргнул Гегель.

– Понимаешь, я никогда не слыхал, чтобы монах или священник такое дело задумал. И глянь, как ему плевать на дырку от твоего болта, и как он привычно сосет эту дрянь. В общем, думаю, раз мы ему рану перевязали и накормили, да еще подмышки показывали охеренно холодной ночью, он точно должен нам свою историю рассказать, прежде чем услышит нашу. Ну что, честно это или подло?

– Манфрид! – Гегель даже побледнел. – Не годится так разговаривать со священником, которого мы чуть не пристрелили.

– Нет-нет, твой брат прав, – вздохнул Мартин. – Я должен объясниться, господа. Каюсь, хоть ваша история меня чрезвычайно интересует, моя собственная тяжким бременем лежит у меня на душе. Так что я с радостью разделю его с такими достойными людьми, как вы.

– Чего? – недоуменно прищурился Гегель.

– Он нам расскажет, чего такого наделал, что в конце оказался за валуном, – перевел Манфрид.

И священник начал свой рассказ.

Когда я впервые прочел хроники Крестовых походов, которые хранит мой орден, я возрадовался тому, что выучил латынь. Догматы вероучения, даже писания самого святого Августина так и не смогли убедить меня, что годы учения не были потрачены впустую, ибо какой мальчишка пожелает провести лучшие годы юности своей, согнувшись в три погибели над столом, зубря слова языка, который тысячу лет, как вышел из разговорного употребления? Но скупые сообщения о приключениях и трагедиях, свершившихся в Святой Земле, оставили в душе моей неизгладимый след, о чем свидетельствует и моя способность безошибочно их цитировать спустя столько лет.