Я осознал, что моя смертная жизнь еще может (хоть вероятность того и не слишком велика) стать чрезвычайно интересной, материалом для историй, которые мои братья потом будут изучать веками – уже после того, как я обрету загробное вознаграждение. Каюсь, это были тщеславные мечтания – путешествовать и увидеть мир, вместо того чтобы принять более традиционные формы служения. Но я ведь был молод и наивен, не понимал и не ценил того, что жизнь в созерцательном безмолвии – самое близкое подобие истинного мира, какое можно обрести на земле. Однако я смирился, покорился и более не ропщу на свой жребий, ибо воистину гордые мои устремленья осуществились, и за них я пострадал. Молитвы наши во все дни должны быть чисты, иначе на них может явиться прямой ответ!

Чтобы вы поняли мое состояние, когда я пришел в аббатство… аббатство… Ох, храни меня Пресвятая Дева! Даже сейчас я не могу заставить себя произнести его название, такой ужас оно во мне вызывает. Поймите, что я предрасположен к употреблению некоторых напитков горячительного свойства, но меня никогда не ловили за руку и даже не подозревали, ибо в те годы питие не вгоняло меня в пьяное беспамятство, а придавало страсть и решительность. Благодаря моему, скажем так, звонкому голосу, которым я провозглашал долг человека по отношению к Отцу его, меня решили отправить в мир – проповедовать в землях Священной Римской империи и обосноваться в некоем аббатстве.

И вновь я должен обратить особое внимание на то, что вера моя была крепка, ибо даже когда я выпивал лишнего и проповедовал, лежа в собственной блевотине, чувствовал, что продолжаю служить Ему, хотя иному человеку могло бы показаться, что я слегка сбился с пути праведного. Так что несколько раз меня отказывались принять в местных приходах, мне оставалось селиться в тавернах и крестьянских домах, где мои ровесники радовались и веселились, несмотря на тяжкие и пагубные обстоятельства тех лет. Я смотрел, как танцуют девушки, и лишь тогда благочестие мое трепетало, как их гладкие полные бедра, что мерно покачивались под тканью платьев, потемневшей от пота и юности и…

Кхм-кхм.

В одной такой деревне некая девушка с теплотой взглянула на меня, и я так возжелал говорить с нею, что забывал даже выпивать, а потом весь вечер провел с больной головой, но веселым сердцем. Мы гуляли у ручьев и в полях, а когда я привел ее к отчему дому, она поцеловала меня в щеку. Ах, какое блаженство! Отец ее смягчился и даже отложил топор, когда распахнул дверь и увидел, что с его дочерью беседует молодой монах. К стыду и вящей муке своей я узнал, что предназначенное мне аббатство стоит на вершине холма, у подножия которого расположилась эта самая деревня. Из окошка своей кельи я даже мог разглядеть свет в доме Элизы, ибо так ее звали.

Я сумел отмыться так, чтобы меня приняли в аббатство, и уже в самом скором времени самым чудесным образом договорился обо всем с поваром. Редко выдавался такой день, когда вода касалась моих губ вместо пива, вина, бренди или меда; так же редко, как встречаются ныне добрые христиане в Святой Земле. Да и в любой другой, если уж о том речь зашла. Как и вы сами, я прекрасно знаю, что все пьют, на какой бы ступени они ни стояли. Но знайте, что я пил больше, чем подобает кому бы то ни было, кроме горького пьяницы. Лица братьев и настоятелей были для меня столь же непримечательны, сколь и в прежнем монастыре, но я все равно дрожал во сне, когда вспоминал, как плясала крестьянская девушка Элиза – тогда, прошлой весной, когда я странствовал по горам и долинам. Когда представлялась возможность, я вызывался нести травы на деревенский рынок, где Элиза частенько примечала меня и прибегала, чтобы согреть своей прекрасной улыбкой, так что грудь ее высоко вздымалась под платьем. Искушение, ребята, искушение! Берегитесь его как огня! Я молился, пил, ухаживал за садом, изучал книги, молился, спорил, пил, помогал украшать рукописи, молился, переводил, пил и молился. Там бы я состарился и усох, как плод Господень, каковым я и был, но все же, все же…

Вот так-то лучше. Доброе пойло. Они ведь были, должно быть, бенедиктинцами, да? Отличное пойло, отличное. Но, как я и говорю, то есть сказал, то есть рассказал… О чем я?

Ах, да-да. Два года прошло – или не два? Три? Неважно, прошло немного времени, и в нашу прекрасную империю безо всякого предупреждения пришел мор. Всякая душа и всякая плоть стали поживой для Врага рода человеческого, ибо, воистину, это его вина. Тогда, разумеется, я этого не ведал и полагал, как и все темные люди, что Гнев явился очистить Гоморру, каковой стал мир. Веровал, что такое ужасное зло могло быть сотворено Его чистой десницей!

Чьей? Божьей, чьей же еще?

Нет-нет, я не в этом смысле, а имел в виду лишь, что моровое поветрие – не Его Святое Творение, но происки старого Змия, который вновь явился нам. Но в то время мы могли понять чуму лишь как еще одно испытание. А вот смерды и свободные крестьяне, которые жили в деревне у аббатства, избрали иное объяснение…

Многократно описано, что вспышки чумы порождаются пагубными болотными испарениями, и, судя по тому, как вы киваете, я вижу, что вы и сами – люди образованные. Но в книгах не так подробно описано, что в некоторых глухих, жутких краях люди впадают в такое отчаяние, что начинают поклоняться самим злотворным миазмам, чтобы сберечь свою жизнь, жизни родных и близких. И эту дьявольскую ересь увековечил предводитель культа, человек, именовавший себя Птичьим Доктором.

Он пришел незадолго до мора и сумел втереться в доверие к глупым крестьянам. Аббат лично взял меня с собой, чтобы осудить и уличить негодяя, который плясал на рыночной площади, одетый в костюм из вороньих перьев и зловещую маску стервятника. Аббат обрушился на этого еретика с диатрибой и поклялся, что если тот не уйдет через три дня, будут предприняты более суровые меры. Мерзавец расхохотался и сказал собравшимся крестьянам, что только он может отвратить миазмы, а затем продолжил свой диковинный распутный танец.

Несмотря на показную отвагу, злодей ушел на следующее утро по восточной дороге, говорят, пел и плясал на ходу. Тем вечером начала кашлять жена мельника, а к первым петухам у нее выступили в паху и под мышками бубоны. В это время через деревню проезжала семья иудеев, и они не успели спастись, прежде чем крестьяне их схватили. В своей келье я слышал вопли и крики, с которыми они сгорели на костре, обвиненные в том, что бросили змеиную кожу в ручей, чем и вызвали злотворные миазмы.

На этот раз богохульники-крестьяне прогнали аббата в монастырь, когда тот попытался вмешаться, а мельник поскакал на восток, чтоб догнать Птичьего Доктора. Поздно ночью они вернулись, когда я пил в своей келье и сумел разглядеть их тени на освещенной луной дороге. После возвращения еретика положение, как вы сами можете догадаться, отнюдь не улучшилось.

Деревня обезлюдела за неделю, но аббат отказался впустить в монастырь кого-либо из крестьян, провозгласив, что они сами навлекли на себя чуму, ибо отвратились от Бога. Тогда и поныне я не уверен, что он принял верное решение, но тогда я был молод, а теперь стар, и молодые люди часто делают потрясающие глупости. Когда у первого монаха из нашего ордена выступили проклятые наросты и проявился характерный кашель, мы все молились, и уверен, что не я один сменил воду на более крепкий напиток. Каждый день заболевали несколько братьев, но Провидение хранило меня, и я пил, пил, пил, но не мог забыть ее лица.