— Ну? А ты говоришь не подкулачник? Чистый подкулачник!

Услышав эти слова, Андрей поднял страшное, почерневшее от горя и гнева лицо. Анна и Матрена всем своим видом показывая, что готовы постоять за свое добро, смотрели на него нагло и уверенно. Андрей как-то деревянно, не сгибая ног, шагнул к ним и, медленно занося над их головами огромные кулаки, крикнул:

— Чтоб духу… чтоб духу вашего тут не было, гадины…

Но видя, что они и не собираются уходить, он бессильно роняет руки и выбегает из избы.

…Спустя несколько минут мимо окон прогрохотала телега. Сидящий на ней Андрей зло нахлестывал вожжами Рыжку, и тот, дергаясь вперед при каждом ударе, все прибавлял и прибавлял ходу.

Дробный стук телеги медленно глох и постепенно затих в стороне соседней деревни. И только когда наступила полная тишина, на дворе стало слышно неизвестно откуда разносившееся тихое попискивание. Это за избой, в том самом тупике, где недавно еще стояли спрятанные сундуки с добром, плакал Степка.

На другой день, в полдень, у дома Матвея Сартасова, блестевшего на солнце новой зеленой крышей и голубой резьбой наличников, собралась большая толпа мужиков, баб и больше всего ребятишек. Собравшиеся весело переговариваются, перебрасываются задорными шуточками.

Мужики деловито перечисляют в разговоре богатство Матвея, вспоминают, какими путями оно добывалось.

— Дом-то этот Матвей в голодный год поставил, — говорит Иван Лучинин. — Накануне осенью он, почитай, у всей деревни хлеб поскупал, а потом, когда случился неурожай, так вдесятеро этот хлеб отдавал.

— Верно, Ванюха, — поддержал того Тихон Хомутов. — Я потом тот хлеб у него четыре года вместе со старухой отрабатывал.

— А амбар вот тот угловой, он из моего сруба складенный, — мрачно говорит другой крестьянин. — Тот год я уже совсем собирался ставить избу, ан случись — на самую пасху лошадь пала. Пришлось идти кланяться Матвею. Ну и удружил. Только я с его дружбы по сей год в старой избенке мыкаюсь.

— Ну, лошадь-то он в тот же год новую купил.

— Да у него и так их хватает. Три да выездной еще иноходец был, недавно куда-то сплавил.

— Что говорить, сильно жил человек!

— На чужой силе его богатство накоплено! На бедняцкой хребтине, на слезах бабьих!

Дом стоит безмолвный, словно необитаемый. Высокий забор мертво оскалился на улицу острыми зубьями тесин. Смоленые тесовые ворота наглухо заперты изнутри. Оттуда слышится хриплое гавканье огромного кобеля, привязанного у амбаров.

С безоблачной мутной синевы неба нещадно палит солнце. В неподвижном воздухе вздымаются от ног людей густые серые клубы пыли и медленно опадают на пожухлую, пожелтевшую от жары траву.

Толпа заговорила громче, произошло заметное движение. Все головы повернули в сторону совета.

От совета, переговариваясь между собой, медленно идут человек шесть — комиссия, выбранная на последнем собрании. Впереди, рядом с Тарасовым, идет Захар, широко переставляя ноги, обутые в неизменные сапоги.

На нем все также аккуратно залатанная и чисто выстиранная солдатская гимнастерка. Выгоревшая солдатская шапка решительно сдвинута на затылок. Черная борода тщательно подстрижена, а обкуренные дожелта усы сегодня щегольски расчесаны и молодо закручены на лихой солдатский манер.

Позади вышагивает дедушка Петро и пятеро колхозников из бывших бедняков.

Чуть сбоку от них вдавливает в придорожную пыль каблучки городских туфель Анна Константиновна. Прижимая к груди большую папку с бумагами, она с интересом рассматривает собравшихся у дома людей, останавливает веселые зеленоватые глаза на ребятах, присмиревших при виде своей учительницы. Они стараются поймать ее взгляд, быть замеченными ею, получить особый кивок ее властной, чуть откинутой назад головы.

В стороне от комиссии, но вровень с нею, упрямо нагнув вперед голову, ковыляет Антон Хромой.

Рассказывали, что на собрании он настойчиво желал быть избранным в комиссию. Но Захар, лучше всех знавший крутой нрав своего дружка и его ярую ненависть к кулакам, решительно запротестовал, опасаясь, что Антон чего-нибудь натворит. И кандидатуру Антона отвели.

Однако сейчас он все равно считает себя избранным народом и, прихрамывая, старается идти точно вровень с комиссией, всем видом своим показывая, что он такой же ее член, как и другие.

Комиссия приблизилась к толпе, расступившейся перед ней, и Захар, подойдя к воротам, властно постучал кулаком в наглухо запертую калитку. Во дворе никто не отозвался, только еще злее и хрипастее загавкал старый Матвеев кобель Архипка да где-то в глубине двора промычал огромный племенной бык Трезвон. Захар постучал еще раз, потом еще, уж сердито. Никто не отзывался. К глухому лаю и мычанью прибавились какие-то едва слышные, визгливые причитания да всхлипывания, идущие из дома.

Тогда к Захару не спеша подошел Антон. Молча, без слов, боком он оттер от ворот председателя и, став широченной спиной к калитке, грохнул для начала по ней огромным сапожищем. Потом спиной, натужась, слегка подавшись плечом вперед, поддел ее вверх и под громкий металлический звяк чего-то лопнувшего внутри ворот чуть не вывалился в Матвеев двор вместе с калиткой.

Комиссия прошла во двор. Антон отпер изнутри широкие двустворчатые ворота, распахнул их перед толпой, шутливо крикнул:

— Пожалуйте, граждане-товарищи!

Толпа весело хлынула и стеснилась у заборов внутри двора, не решаясь пока проходить ближе к крылечку.

Ребята тоже было придвинулись к воротам всей стайкой, но Антон, увидев их, устрашающе надул щеки и, чуть пригнув колени, взмахнул снизу вверх ручищами.

— Кыш, вы, галчата, семя конопляное! Без вас тут обойдется! — и закрыл ворота перед самыми ребячьими носами.

Делать нечего, пришлось им разместиться на улице: кому у щелей, кому поверх забора, только чтоб видеть и слышать, что творится во дворе.

А шум внутри дома стал слышнее, потом дверь из сеней наконец со скрипом распахнулась.

До самого последнего дня Матвей был уверен, что нависшая над всеми «почтенными» страшная угроза раскулачивания благополучно минует его. На ловко придуманный план разделения хозяйства он надеялся, как на каменную гору.

Еще недавно, заготавливая опись раздела имущества, по которой Федьке доставалось почти все богатство, Матвей не без злорадства посмеивался в душе над Поликарповым и Твердышевым, которые, по его выражению, «метали икру» от страха.