двух сельсоветах уполномоченных убили… Все силы брошены! Люди не спят неделями, не считаются ни с чем, работают сверх своих сил… А вы… вы… сидите дома и за чашкой чая лишь думаете, как вовлечь полсотни оставшихся в деревне дворов в колхоз…

Тарасов недоуменно повел бровями. А тот, все больше распаляясь, громко говорил:

— Да вы что это, товарищи? Неужели вы не понимаете, что находитесь на фронте величайшего в истории сражения — сражения за социализм в деревне! Партия бросила на этот фронт все свои лучшие силы! Вас самого, Георгий Михайлович, прислали сюда как стойкого большевика, пролетария, не раз доказавшего свою боевую закалку, я сам читал вашу характеристику. Неужели вы спасовали, растерялись перед трудностями? Да я, рядовой коммунист, особо пролетарского происхождения не имею, но, пока вы здесь либеральничали, в двух сельсоветах провел коллективизацию на сто процентов! — с упреком крикнул он Тарасову. — А вы… Вы даже процент коллективизации подсчитать не нашли время! А если подсчитать, то окажется такой, что и… Из двухсот двадцати дворов… меньше семидесяти процентов! Вы тащите назад весь район! Всю область! Вам отвечать придется! Вас не затем сюда партия поставила, чтобы вы благотворительностью занимались! Партия не шутит с такими делами. Или вы будьте добры выполнять ее приказы, или…

Скрипнула дверь, и в избу вошла Анна Константиновна со Степкой и Игорем. С любовью и восхищением смотрела она на своего мужа, который продолжал отчитывать Тарасова и Захара. Вот он, настоящий ее Геннадий! Именно такого — пламенного, горящего благородным чувством, полюбила она его в первые дни их встречи.

Однако Тарасов не разделял восхищения Анны Константиновны. Лицо его окаменело. Лишь вздувшаяся у седого виска жилка да чуть заметное нервное подрагивание ресниц выдавало его волнение. Он бросил на Геннадия Иосифовича холодный взгляд, сказал:

— Насчет боевой закалки моей и прочего — это все лишнее. К делу никакого отношения не имеет. Что же касается процента, так вы от него совершенно напрасно в обморок падаете. С вас партия за мой процент не спросит. Перед ней я сам буду в ответе.

Этот несколько насмешливый тон отрезвил Геннадия Иосифовича. И он уже собрался было более спокойно объяснить Тарасову всю неуместность его медлительности, но тот, подумав, что Геннадий Иосифович снова решил спорить, вдруг спросил:

— Вы в райком когда поедете?

— Дня через два.

— Вот и прекрасно. Поедем вместе. Там и разберемся, чей процент лучше. И главное — прочнее. А сейчас… — Тарасов показал глазами на стоящих в дверях Анну Константиновну и Степку, как бы давая понять, сколь неуместен при них начатый спор.

Но именно присутствие жены, восхищенного взгляда которой не мог не заметить Геннадий Иосифович, и не позволяло ему уступить, оставить последнее слово за Тарасовым.

— Нас с вами, товарищ Тарасов, не для того сюда партия направила, чтобы мы друг другу правоту свою доказывали, — сказал он. — Вы сами прекрасно знаете установку райкома, что коллективизация должна быть закончена до начала уборки.

— Да мы ее и закончим…

— А вот когда закончим, когда выполним директиву, тогда и поедем в район. А сейчас судьба района решается здесь, в этой вот деревне. Когда вы собираетесь провести решительное собрание всех жителей?

— Захар Петрович вот считает, что дня через три. Надо подготовить как следует собрание, побеседовать с некоторыми крестьянами, шире развернуть разъяснительную работу…

— Ерунда! — резко перебил Геннадий Иосифович. — В том сельсовете, откуда только что вернулся, я за трое суток провел всю работу. Правда, за эти трое суток я совсем не спал, меня чуть не убили, но зато этот сельсовет теперь первый по району сплошной коллективизации. И ваша деревня через два дня тоже могла бы быть такой. Назначайте назавтра собрание, — уже тоном приказа обратился он к Захару.

Захар покорно нагнул голову. Тарасов чуть заметно пожал плечами.

— Я понимаю вас, Георгий Михайлович, — уж более миролюбиво сказал Тарасову Геннадий Иосифович. — Человек вы городской и психологию нашего мужика не знаете. Поэтому и осторожничаете, как бы палку не перегнуть Я же его, мужика, насквозь вижу, потому что вырос в этих краях, и душу мелкобуржуазную изучил до тонкости. Мужик может вашим речам посочувствовать, и поддакнуть, и идеи ваши одобрить, но, поверьте мне, по-хорошему со своим добром он все равно никогда не расстанется. — Знаю, знаю! — предостерегающе поднял он руку, видя, что Захар, с недоумением слушавший его, хочет что-то возразить. — Сознательная часть деревни, особенно беднота, которой терять нечего, — усмехнулся он, — те идут в колхоз по доброй воле. Но средний крестьянин без нажима не сдвинется с места. Уж поверьте мне! Сколько вы его ни агитируйте — сообща или индивидуально, но пока не прижмете, не намекнете на судьбу кулаков — ничего не поможет.

Тарасов слушал Геннадия Иосифовича и все больше убеждался, что спорить с ним здесь, доказывать цинизм этих его рассуждений бесполезно. Бесполезно также напоминать о необходимости завоевать доверие середняка, о недавнем совещании в райкоме, на котором всех уполномоченных строго предостерегали от всяких перегибов, кое-где уже имевших место. Чтобы прекратить разговор, он спросил Анну Константиновну, которая все еще стояла в дверях.

— Это что за делегация там за вас держится, Анна Константиновна? Входите рассказывайте.

Выслушав историю с ружьем, Геннадий Иосифович забегал по кухне:

— Теперь мне понятна причина, почему у вас, товарищи, неудача с коллективизацией! — напустился он с еще большей яростью на Тарасова с Захаром. — Либеральничаете! Этого кузнеца давно следовало раскулачить как кулацкого пособника и выставить из села. А вы… Вот и дождались, что из ружья, которое этот подкулачник сделал, вас самих же чуть не перестреляли. Борьба есть борьба, товарищи, и жалости, доброте вашей тут места быть не может!

— Мы же допрашивали Сартасова, — угрюмо сказал Захар. — Он то же самое говорил, что и Анна Константиновна. И потом, может, ты, Геннадий Иосифович, и прав, что, если, мол, лес рубят, то щепки летят. Только я в Андрюшке не щепку вижу, а моего покойного товарища сына. Товарищ этот, кузнец Михайло, этими же кулаками погублен, которые и на сына его сейчас петлю накинули. Так я не могу теперь своей рукой эту петлю за конец веревки дернуть, что вы мне ни доказывайте.

— Я вам ничего доказывать не собираюсь, — пренебрежительно усмехнулся Геннадий Иосифович. — На это есть прокурор. Ваша прямая обязанность направить