встревоженно и тонко гудит самовар, поставленный ею без воды. Тосей владеет нечеловеческое напряжение. Словно в душе ее взведена до отказа натянутая пружина, и она вот-вот сорвется, и тогда вся Тосина отчаянная решимость рухнет, исчезнет без следа, и на свете не останется ничего, кроме страшного в своей бесшабашности Федьки.

— Так зачем же ты пришел?! — спрашивает она, вбегая с кухни и бросаясь к начинавшей сильно коптить лампе.

— За тобой.

— За мной?.. Ха-ха-ха… За мной… Что же ты со мной будешь делать?

— Увезу!

— Увезешь! Ха-ха-ха! На чем же?

— Пара коней стоит за околицей.

— Ого, даже пара! Куда же мы с тобой поедем?

— Куда… — начинает с недоверием присматриваться к ее необыкновенной веселости и наивности Федька. — Я знаю куда.

— А я? Ха-ха-ха! Я не знаю ведь.

— Ты… узнаешь! — в голосе Федьки слышится мрачная угроза.

Тося вздрагивает, и чайная чашка, которую она держала в руках, расставляя на столе посуду, со звоном падает на пол.

— Ха-ха-ха! Чашка разбилась к счастью! Так куда же ты меня повезешь, как куль с мукой?.. К счастью бьется посуда… — взглядывает она на побледневшего Федьку.

— Тося!.. — мрачно говорит Федька, делая из угла шаг в ее сторону.

— А? — холодеет Тося, отступая к двери, и вдруг, словно хватаясь за последнюю надежду, кричит на кухню. — Мама! Мама! Что ж ты не встаешь… Ты знаешь — нет, куда меня мой жених увезти хочет? Ха-ха-ха… Дочь увозят, а мать не знает…

На кухне слышится скрип сундука.

— Что это ты раздурилась не ко времени… — недовольно ворчит Домна, — орешь на всю деревню. Хочешь, чтоб все сбежались, что ли?

— Нет, нет, ты выйди сюда, мама. Все равно ведь ты не спишь. Я уж давно слышу, как ты не спишь, так выйди.

— Тося! Поедем со мной! — мрачно, с тоской в голосе говорит Федька. — Уедем отсюда! Уедем в теплые края! Я знаю такое место, где нас никто не найдет.

— Мама! Мама! Выйди же сюда, — дрожащим голосом зовет Тося.

— Да ну тебя! Надень хоть юбку, бесстыдница!

Но Тосе сейчас важнее всего на свете вызвать мать в горницу, и она снова зовет:

— Выйди, мама, попей с нами чаю перед дорогой, посоветуй, как нам лучше уехать.

Но Федька уже не верит ни напускной веселости и беззаботности Тоси, ни видимому согласию ее ехать с ним. И он угрожающе подступает к ней:

— Нет, ты скажи, поедешь со мной или орать будешь, пока меня не застукают?

— Поеду… — бледнеет Тося, — поеду, если мама сюда выйдет.

— Для чего она тебе?

— Пусть выйдет, тогда скажу, — шепчет Тося, лихорадочно вспоминая, где лежит толстый деревянный засов, которым запиралась снаружи горница. Она оглядывает горницу, окна которой изнутри забраны железными решетками, и страх снова охватывает ее.

— Тетка Домна. Ну выдь! — властно кидает Федька в полутемную кухню.

Из кухни, кряхтя, морщась от яркого света, выходит раскосмаченная Домна.

— Ну, что вам надо, непутевые! — притворно ворчит она. — Куда это еще ехать? Да ну вас к богу, решайте сами. Вы молодые, вам жить, а мне уж старухе все равно…

— Так тебе, мама, все равно? — сквозь слезы спрашивает Тося.

— Что это еще ты ко мне с допросами пристаешь? Сказала: решайте сами!

— И ты меня отпустишь?

— Сама ведь…

— И без приданого?

— Какое тебе приданое…

— И никакого добра тебе за меня не надо?

— Какое теперь… Это что это еще? — грозно возвышает голос Домна.

— Нет, постой! Скажи теперь ты, Федя, а если я… если я… не поеду?!

— Если тебе жизнь дорога, так ты поедешь, — холодно усмехается Федька.

— А на что она мне, Федя, жизнь-то?..

— Слушай, Тоська! И ты, тетка Домна, тоже слушай… Я так и так человек конченый. Одна живая душа уже заглублена этой рукой! Не сегодня-завтра другая будет! Подлюга Тарасов последние дни доживает. И вы со мной не играйте, ежели которая из вас играть задумала! Я тебя, Антонида, в который уж раз спрашиваю. Поедешь ты со мной али не поедешь? Все равно мне без тебя жизни не будет ни на том свете, ни на этом. Жена ты мне. И ежели ты еще надо мной мудровать собираешься, то вот смотри. — Федька повернулся к образам и, сдернув с рыжих кудрей шапку, истово перекрестился. — Вот те крест, порешу обоих — и тебя и себя!

— Ну, уж если откровенность так на откровенность! И я тебе тоже скажу, муженек мой невенчанный, — побледнев как полотно, шагнула к нему Тося. — Постылый ты мне, ненавистный! Вкрался ты к моей матери, надругался надо мной да еще грозиться сюда ко мне пришел. Порешить хочешь? Да знаешь ли ты, что мне слаще умереть, чем жить с тобой, постылым, ненавистным мужем моим самозваным! Ха-ха-ха — навзрыд истерично захохотала Тося. — Нашел чем стращать! На же, на! Где твой нож двухперый с костяной ручкой! — задыхаясь, всхлипывая и смеясь, вскричала Тося. В неистовстве она рванула ворот своей рубашки: — Ну что? Не смеешь? Мало тебе этого? Так я еще скажу… С той минуты, как отбили вы от меня с родней своей моего милого… как женили его… обманом… Ничего не желала я, кроме смерти… И ты… ты… постылый насильник мой, хоть надругался, сильничал надо мной, а все равно… не забыла я его! Его… его одного любила, люблю и любить буду! А тебя — ненавижу! На, бей! На…

Федька не дал договорить ей, схватил Тосю за ворот рубашки и, притянув к страшному лицу своему, зашипел.

— Ах, не забыла?! Не забыла, подлюга?! Ну, так забудешь! — со страшной силой отшвырнул он ее на пол. — Ну, так не пришел еще твой час! Сперва ты об ём наревешься. Когда он вместе с Тарасовым на тот свет отправится, только тогда твой черед настанет!

— Об нем?! Нет, врешь ты, опенок поганый. Не его и не Тарасова, а сперва тебя в землю закопают! — вскакивая с пола с сухими, горящими ненавистью глазами, в голос закричала, почти завизжала Тося.

И