стало расшевелить Андрея, Степка хватает брата за плечи говорит:

— Андрюша, пойдем на собранье! Все собрались, пойдем и мы. Ведь в колхоз записываться будут!

Но тут в избу коршуном влетает Анна, наскакивает на Степку, отталкивает его от Андрея и, ласково обнимая мужа, что-то успокоительно шепчет, пытаясь уложить в постель.

Андрей сопротивляется. Тогда она выливает в стакан из бутылки остатки водки, властно вкладывает стакан в руку мужа:

— Пей!

Потом она берет Степку за шиворот и гонит вон из избы:

— Тоже мне еще колхозник тут нашелся голопузый!

В сельсовете не продохнешь.

Когда Степка с Витькой мимо потных мужиков пробираются в уголок, где за широченной спиной деда Петра уже сидят притаившиеся Захарка и Гришка Протакшины, они еле различают сквозь сизый табачный дым сидящих за столом президиума Захара, Антона, Анну Константиновну с протоколом в руках.

Тарасов уже окончил свой доклад. Сейчас он устало, вытирая со лба пот, отвечает на вопросы, которые задают ему с мест.

— Вот вы, Тихон Хомутов, говорите, как со своей оравой в колхозе прокормитесь? Мол, восемь ртов — попрекать будут. Так ведь у вас из этих восьмерых сколько теперь работать могут? Пятеро. Десять рук, выходит. А где вы на эти десять рук в единоличном хозяйстве работу найдете? В работники пошлете ребят своих? В большом же колхозе для всех рук дело найдется. Знай трудись.

— А ежели подпалят опять али коней угонят? Тогда на чем, на бабе пахать будешь? — крикнул кто-то из дальнего угла.

По залу прокатился шумок. Одни поворачивали головы, стараясь угадать смельчака, который крикнул такое, над чем задумывался каждый и только спросить постеснялся. Другие переговаривались друг с другом, спорили:

— Конешно, Ванюхе Лучинину терять нечего.

— У кого ни кола, ни двора — тому и пожар не страшен.

— Чего там, у всех у нас тут капиталы одинаковы — грош в кармане да вошь на аркане.

— Ну, не скажи, сосед. Она хоть худая, кобыла-то, а все на четырех ногах?

— Вон в Глухих логах какие-то, говорят, прячутся. Укараулься пойди. Они с обрезами.

— Ну, это тоже не резон. Распутья бояться, так и в путь не ходить. Что они супротив миру могут? Все до поры, до времени…

— Могут не могут, а сторожей не напасешься!

Вскоре однако мужики угомонились, и все взоры были обращены на Тарасова.

— А что я вам могу сказать, товарищи? — просто пожал он плечами. — Мы же с вами для того сюда и собрались, чтобы решить все: и насчет организации колхоза и насчет тех, кто этой организации мешает. Как решите здесь, так и будет. Вы ведь хозяева деревни, а не я. Меня к вам рабочий класс только помогать прислал. Если же мы с вами будем в прятки играть, как товарищ, который из-за угла крикнул, то… — и Тарасов, насмешливо улыбаясь, с нарочитой беспомощностью развел руками.

— Да не в прятки! — прокатился над всем залом густой бас Тихона Хомутова. — Мы в прятки и так наигрались. Вы сначала найдите, кто конюшню поджег! И наперед дайте гарантию, что без скотины в вашем колхозе не останемся!

— Я тебе сейчас покажу гарантию, образина волосатая! — вскакивая, грохнул кулачищем по столу Антон так, что подпрыгнула чернильница. — Я вам разъясню, граждане, зачем ему на его хромую кобылу гарантия понадобилась!.. — обратился он к собравшимся, бросив свирепый взгляд на своего дружка.

Мужики, которым хорошо известна давняя дружба Антона с Тихоном, засмеялись.

— Ты сколько Матвею задолжал? — воззрился Антон на Тихона.

Тихон молчал.

— Нет, ты скажи при всех, что ты ему должен?!

— Чего ты ко мне прицепился, как репей ко штанине, — разозлился Тихон. — Все отдам, что задолжал!

— Ах, все отдам?! Ну, так я вам скажу, граждане, за сколько он свою бедняцкую совесть продал. Двенадцать пудов ржи задолжал он кулаку Сартасову! И кулак тот обещал этот долг простить, ежели он, этот Тишка Хомутов, единоличником останется. Не мотай, не мотай, Тихон, гривой своей лошадиной, это мне твоя баба все собственноручно высказала, когда я намедни до тебя приходил. Ты скажи спасибо, что сам тогда под горячую руку не подвернулся. Я бы тебе в два счета по сусалам надавал, хотя и сейчас еще у меня руки крепко по твоей конопатой сопатке чешутся!

И еще неизвестно, не вздумал ли Антон тут же осуществить свое желание, если бы не сидел его дружок в самом заднем ряду и если бы не Захар, который строго одернул и почти силой посадил «оратора» на место.

Последние слова Антона потонули в грохоте мужицкого смеха.

В это время из-за печки показалась тощая, со скрюченными пальцами рука, а за ней и рыжая клочкастая бороденка неизвестно как пробравшегося на собрание Мити Кривого.

— А скажи, на милость, гражданин-товарищ двадцатитысячный, — начал Митя своим скрипучим ехидным тенорком. — Вот бабы, слышь, насчет курей интересуются. Как их, тоже в одном закуте с петухами сгонять будете али дозволите им по единоличности нестися?

И осмелев от того, что пораженные этим отчаянным нахальством мужики не прерывали его, продолжал:

— И также насчет одеяла вопрос имеется…

Негодующий шум собранной в совете бедноты заглушил Митин тенорок. Из передних рядов к нему пробирался Прокоп Сутохин. Красное от гнева лицо, горящие глаза, сжатые кулаки не оставляли никакого сомнения в серьезности его намерений по отношению к пробравшемуся на собрание подкулачиику.

Но к Мите уже протянулась несколько рук.

Послышались возгласы мужиков:

— Тут жизнь решается, а они глумиться вздумали!

— Дай ему по загривку, трутню одноглазому!

— Вот шкура, куда пробрался!

И никак не ожидавшего такого оборота Митю вытурили с собрания.

Тарасов видел, что настроение людей решительно повернулось в сторону колхоза. Он кивнул Захару, и тот, выждав наступления тишины, объявил запись в колхоз, который создается теперь в деревне на основе уже организованной с весны маленькой бедняцкой артели.

Наступило напряженное, многозначительное молчание. Захар ждал еще и еще раз приглашал подходить к столу записываться, никто не двинулся с места.

Дед Петро, который сидит впереди Степки