стали. Майкл и Эдит вспоминали Францию и болтали, как старые друзья.

– Как жаль, что мы не были знакомы во Франции, – сказал Майкл, – мы там славно побродили бы с вами.

– Да, пришлось встретиться в Доббс-Ферри… Странно… Хотите сахара? – она передала ему сахарницу.

– Нет, благодарю вас. Я слишком прибавляю в весе, когда пью с сахаром… Да, могли бы вместе посмотреть Париж.

– Я думала, как раз об этом, – сказала Эдит. Как бы хорошо было! Мне совершенно не с кем было ходить по Парижу. То есть не было никого, кто бы интересовался тем же, чем я… Вы знаете, что я не была даже Cafe de la Rotonde за Монпарнасом, там, где бывают все литераторы.

– Вы ничего не потеряли, – возразил Майкл. – Пришлось бы разочароваться. Место грязное, кормят плохо. А литераторы… литераторы такие же, как в Нью-Йорке. Большинство американцы и англичане, французов совсем мало… Я усвоил французскую культуру на бульваре Клиши. Для этого не надо быть особенным. Эта культура всасывается так же легко, как замороженная сальсапарилла через соломинку… Так и называется – безболезненная культура.

– Бульвар Клиши? – удивилась Эдит. – Я никогда не слышала, чтобы эта часть Парижа славилась какой-либо формой культуры.

– О, да, это – специфическая культура бульвара Клиши. Вы вообще знаете парижские бульвары? Бывали на них?

– Конечно. Но ничего особенного не заметила. По бокам кафе – маленькие лавочки, театрики.

– Не театрики, а кафе-шантаны. Все едят сыр и сладости и пьют вино. На сцене идет представление, и поют песенки… Бог мой, да во Францию стоит поехать, чтобы услышать декламацию Аристида Брюана! Он – настоящий народный поэт. Профессиональные литераторы относятся к нему свысока, но и он тоже смотрит на них свысока, и потому это не столь важно. Мисс Меррифильд засмеялась.

– Вы больше француз, чем сами французы, – у вас такой ясный и прямой взгляд на вещи. Вы ненавидите претенциозность… Мне это очень нравится!

– Я рад, что вам нравится. Многим наоборот. Многие смертельно ненавидят мое обезвздоривание.

– О, я лично стою за него, – горячо сказала мисс Меррифильд. – Вчера вы сказали, что наука обезвздоривания есть наука действительности, я думаю, что это верно… и записываюсь в число ваших учениц или последовательниц. Как хорошо видеть все так, как оно есть!

Майкл был польщен. Он не часто находил последователей. Большинство людей ненавидит действительность и всячески стремится от нее уйти.

– Конечно, я очень рад, что нашел последовательницу, – сказал он, – это – редкий случай.

5

Маргарита подала сигару на сложенной вчетверо салфетке.

«Как милы эти женщины, – думал он про себя, – позаботились даже о сигаре».

Он обрезал кончик и закурил.

– Вы начали говорить о народной поэзии и литературной атмосфере бульвара Клиши, – напомнила мисс Меррифильд.

– Хорошо, – задумчиво произнес он. – Знакома ли вам бретонская поэма о погибшем в море капитане: «Сapitaine Péri-en-mé»?

– Вы слышали ее в Бретани?

– Нет, на бульваре Клиши. Все хорошие вещи доходят туда. Они очень внушительно ее декламируют. Все хором повторяют припев и притопывают ногами. Очень хорошая поэма.

Лишь полночь бьет во тьме ночной,

И лон-лон-ля, и лон-лон-лой,

В тиши ночной дрожит земля,

И лон-лон-лой, и лон-лон-ля!

Какие тяжкие шаги!

И лон-лон-лер, и лон-лон-ли,

Спеши же, Пьер, Лизет, беги,

И лон-лон-лер, н лон-лон-ли.

Из бухты вышли мертвецы,

И лон-лон-лер, и лон-лон-ли.

И ветер свищет в деревах.

И Лон-лон-лер, и лон-лон-ах!

Идет в ущелье, где туман,

Погибший в море капитан,

Собаки воют на луну,

И лон-лон-лер, и лон-лон-лу!

– Не люблю привидений, – сказала мисс Меррифильд. – Это мило, но содержание небогатое. Нет ли чего повеселее?

– Конечно, – засмеялся Майкл, – есть и другие. Вы знакомы с гантизмом? Это последняя поэтическая школа. Происходит от gant – перчатка. В этих стихах слова должны облекать сюжет, как перчатка облегает руку. Замечательная идея, не правда ли?

– Как будто убедительно, – согласилась она. Это тоже производство бульвара Клиши?

– Нет. Это на Рю-Бланш. Отличительная черта школы: при постройке поэмы не должно оставаться никакого лишнего мусора. Вы берете слов как раз столько, сколько их требуется для выражения вашей мысли, и дальше – стоп!.. Каждая поэма называется gant-перчаткой. Хотите прослушать gant?

– Конечно, хочу.

– Так слушайте. Вот вам простая gant.

Его звали Рандибе,

Ее звали Рандада

Он был родом из Кобэ,

Она – родом из Блида.

Она встретила Рандибе,

А он встретил Рандада

«Ах поди со мной, бэбэ!»

Он ответил: «Да, да, да!»

– Замечательно, – хохотала она – Я иногда не могу разобрать, серьезны вы или нет.

– Я тоже, – признался Майкл.

– Но это же детские стишки.

– Ничего подобного, – невозмутимо заявил Майкл. – Гантизм – крупное литературное движение. Через год оно появится здесь, и вся наша литературная молодежь примкнет к нему. (Это исторически верно: гантизм появился в Америке через шесть месяцев.)

Глава девятнадцатая

Зачарованный сад

1

После завтрака Майкл провел два часа, лежа под автомобилем, завертывая и отвертывая болты, которых не видел. Руки до локтей были покрыты жирным черным маслом, лицо испачкано, шофёрский костюм в сальных пятнах. Эдит Меррифильд была поражена продолжительностью и грязью работы. Она воображала, что это будет четверть часа приятных и легких упражнений. Ей хотелось чем-нибудь помочь. Но что может сделать с коленчатым валом девушка в чистом кисейном платье? Особенно, когда она не понимает разницы между коленчатым валом и генератором… Поэтому она сидела на траве у передних колес и в перерывах разговаривала с Майклом.

– Вы прошлый раз вы сказали, что любите машины, – заметила она. – Теперь я вам верю.

– Люблю, глухо раздалось из-под автомобиля. – Точность их движений меня привлекает, как работа тонкого логического ума.

Он подтянулся на руках и вылез на траву. Она взглянула на его сальные, грязные руки, взяла полотенце и вытерла ему одну руку, потом другую. Стало лучше.

Он отдыхал на спине, пуская в небо дым папироски.

– Ужасно жаль, что я ничего не знаю о всех этих шатунах, передачах и прочем, заметила она. В наш механический век я невежественна, как ребенок.

– Вот уж о чем не стоит жалеть, – сказал Майкл, пуская вверх клубы дыма.

– Однако наша цивилизация создалась благодаря машинам и ими поддерживается, продолжала она. – Поэтому всякому бы следовало…

– … быть механиком, – улыбнулся он, заканчивая ее фразу. – Да, этот век создал машину и будет ею разрушен. Разрушен так, как Рим был разрушен северными варварами. Машина погубит наш мир.

– Как? Я вас не понимаю, – спросила она. – Машина нам служит.

– Нет, она не только служит нам, но и господствует над нами. Майкл облокотился на руку и лениво рвал траву. – Мы позволяем машинам захватывать власть над человечеством. Они стали орудием и символом капитализма. Что такое машина? Только развитие и усиление человеческих способностей. И ничего больше! Эти клещи – только развитие указательного и большого пальца, они увеличивают силу их захвата. Автомобиль – увеличение человеческой способности к передвижению – у него круглые ноги. Замечательна эта идея круглых вращающихся ног. С таким представлением о машине можно было бы думать, что развитие машины увеличит престиж и достоинство рабочих. На деле мы видим совсем не то. В средние века фламандский ткач ткал десять ярдов сукна в день; ткачи на механических станках ткут до пятисот ярдов, а покупательная способность наших современных ткачей почти та же, что в средневековой Фландрии. Больше того, – горячо продолжал он, рабочий превратился в слугу машины, а не в хозяина. Не машина приспосабливается к человеку, а человек к машине!

– Тело человека – та же машина, – сказала Эдит. – Самая гибкая и красивая из машин.

– Да, только при нашей промышленной системе человеческое тело считается менее ценным, чем безжизненный механизм.

Он лежал на спине и жестикулировал в небо.

– На заводах Форда в Детройте я видел человека, который целый день – да и всю жизнь – только и делал, что подставлял болты под машину для пробивания отверстий… Так всю жизнь и провел за этим –