Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С И Р О Т А
Из рядов советской армии Вова вернулся крепко пьющим, но странно неозлобленным, а ведь до армии любой алкоголь люто ненавидел в любом проявлении. Но…спасибо и за то, что вообще вернулся целым, невредимым, с руками-ногами, не инвалидом с половиной туловища и не со съехавшими мозгами. Всё, что он потом рассказывал своей двоюродной сестре Тане о первых месяцах службы в армии, о том, как над ними, «салагами», измывались «деды», казалось Тане жутким, вязким сном. Но это было правдой. И Тане хотелось увидеть того идиота, который сказал, что тот, кто не отслужил в армии — не мужик, видимо, сказавший это не познал на себе энкавэдешно-эсесовских методов «дедов» над «салагами». Но Вове повезло: через два года он вернулся целым…
В армию он загремел в самом начале 1970-х годов, потому что после школы недобрал всего полбалла на вступительных экзаменах в Военную Лингвистическую Академию (ВЛА), а, вернувшись из армии, поступил туда практически сразу на восточное отделение, выбрав почему-то, кроме английского, кхмерский, хотя необъяснимо было, откуда в нём тяга к иностранным языкам, которые давались ему с полоборота, ведь в корнях его, в родословной, в предках не было ни дипломатов, ни переводчиков, ни международных журналистов, правда, мать его закончила ИнЯз и работала в крупнейшем тогда информационном агентстве. И хотя после армии пил он уже очень крепко, но всё же поступил, причём — сразу, видимо, юность и биение жизни в нём были пока ещё намного сильнее водки, а мозги у него и по сообразительности, и по впитываемости информации, и по аналитическому и абстрактному мышлению были золотые. Впрочем, и то, что он только что отслужил в рядах Советской Армии, сыграло свою роль.
Два года назад, когда Вова уходил служить, он совсем не хотел никаких шумных, многолюдных проводов, какие всегда и у всех принято устраивать, провожая новобранца. На всех фотографиях, сделанных его двоюродным братом на сборном пункте на стадионе, Вова выглядит до того печальным, до того потерянным, как будто уходит на войну. Провожали его мать, бабушка с дедушкой (родители матери), двоюродные брат и сестра (двойняшки), чуть помладше него, и их мама, то есть, его тётя. И всё. Никаких друзей он не хотел, да и родственников-то он тоже не хотел, это их инициатива была — проводить его. И лишь Таня, двоюродная сестра, смутно догадывалась, что эта неимоверно глубокая грусть в нём вовсе и совсем не из-за армии, она в нём оттого, что у него не было тогда девушки, а у других ребят-новобранцев сейчас, перед сборным пунктом висели на шеях и плакали взахлёб и обещали ждать два, а то и три года их девушки. Вове, 18-летнему, поразительно красивому парню, едва-едва удавалось не расплакаться: ему не нужны были сейчас эти малочисленные, даже самые близкие родственники, которых он вообще-то любил, ему сейчас нужна была его девушка, которой не было как таковой, ему нужно было, чтобы она была и рыдала, и убивалась оттого, что его забирают в армию! И не мать его, а Таня горько заплакала и ушла, когда он смотрел на них уже из окна отъезжавшего с новобранцами автобуса, такой грустный, такой потерянный…Почему-то эта картинка намертво впечаталась в её память до гробовой её доски, и каждый раз, когда она спонтанно, внезапно высвечивалась, уже старая Таня горько-горько плакала, а Вовы уже давным-давно не было на этом свете.
По рождению Вова был всего на несколько месяцев младше Тани и её брата-близнеца Вити. Их мамы были родными сёстрами-погодками, его мама — старшая. Тане-Витин отец, кадровый военный офицер, погиб во время учений в 28 лет, когда близняшкам было всего по полгодика от роду, когда и память-то ещё не зарождается в мозгах, так что отца своего они, можно сказать, не помнили совсем. А мама их тогда впряглась в работу врача-терапевта, коим она была по высшему образованию, как ломовая тягловая лошадь, которой не светит даже краткий миг отдыха, но, может быть, именно такая жизнь без продыха и на износ притупляла её чёрное горе — ведь не война же, война к году гибели мужа уж 10 лет как закончилась, в мирное совсем время погиб на манёврах муж её любимый, любимейший, ненаглядный, ненагляднейший, не успела она налюбиться с ним, ничего не успела, только близняшек родить — и всё, полтора года жизни с мужем было ей отмерено. Но Таня с Витей, вот ей же богу, росли как лелеемые овощи или цветы в нежнейшем парнике, теплице, потому что росли в бабушкиной и дедушкиной всепоглощающей их любви.
Вовины же родители, жившие отдельно, в коммуналке недальнего дома, со страшным треском развелись, когда Вове было 4 годика. Его маму, то есть, Тане-Витину тётю, ещё до развода объяла всё жиреющая ненависть к мужу (Вовиному, значит, папе) такой же лютой страсти, с какой совсем ещё недавно она его любила. Ни её родители, ни сам муж не понимали, из чего выросла эта ненависть: никакой женщины на стороне у него не было, и он очень старался во всём и всегда угодить жене, даже если что-то оказывалось для него затруднительным, а она же страшно орала, если он просто не успевал что-то по её указанию сделать.
После развода им каким-то немыслимым образом удалось разъехаться по разным коммуналкам в разных домах, Вову же, когда он не болел, она рано утром закидывала в детский садик, откуда его забирал уже дедушка, потому что она после развода много стала работать: она трудилась в очень крупногабаритном знаменитом информационном агентстве по профилю своего высшего гуманитарного образования. Когда же Вова болел, а болел он чуть ли не переставая, она вообще оставляла его на своих родителей, то есть, бабушку с дедушкой, чтобы, значит, не брать больничный по уходу за ребёнком, а «зарабатывать деньги», как она говорила. Поэтому так получилось, что Таня, Витя и Вова росли втроём совсем как родные, а вовсе не двоюродные сестра и братья, тем более, что разница в возрасте была у них с гулькин носок. Это чувство
