вся эта вкуснотища и красотища — им??! От их любимого и единственного Андрея??! В 19 лет Андрей впервые осознал самую примитивную истину: дарить и отдавать — заряд несравнимо более мощный, чем получать, впрочем, вряд ли эта истина верна и применима к старости или немощи, которые вряд ли способны что-то отдавать.

А с Ленкой он познакомился на какой-то квартирной картинной выставке, где шумно веселилась, громко спорила обо всём на свете разношёрстая тусня, где много пили и много пели в окружении немыслимых для провозглашённого построения социализма картин, где все кричащие, поющие, спорящие были азартны, вспыльчивы и молоды при всех летах: от 15–16 до чуть ли не 100 лет — и эти были юны в выражении мыслей и чувств так же, как и 16-летние. Оказалось, что Елена тоже учится в МАИ, но на экономиста и младше него курсом. А ведь наверняка они в институте миллион раз пробегали мимо друг друга, но заметили — вот сейчас, на ходившей ходуном культурно-художественной пьянке среди картин никому официально неизвестных художников. Оказалось, что встретились они больше чем на 20 лет.

И вот теперь, когда обоим перевалило за 40, Елене часто стало казаться, что у неё начинается раздвоение личности, и она страшно боялась сойти с ума. То она чувствовала всем существом, что и сейчас, спустя 23 года со времени их знакомства, беспробудно, неискоренимо любит Андрея, то её пронизывал лютый холод к этому же человеку, который зовётся почему-то её мужем. Её разрывали надвое эти тянущие в разные стороны противоположности, и она сама себя не понимала.

Часто она всем существом сознавала, что как прежде любит Андрея, но уже не той юношеской взбалмошной любовью, а другой, как будто насыщенной, напитанной нежностью уже во всём объёме этого странного и неопределимого слова — ЛЮБОВЬ. Хотя она отчётливо видела, что с годами, старея, он стал её, Елену, всё меньше замечать, что ли…всё меньше в ней нуждаться, что ли, в тех вопросах, проблемах, ситуациях, в которых прежде без её мнения, совета не мог обойтись…Но она-то не стала нуждаться в нём меньше! Елена ничего ему не говорила, ни в чём ни капли не упрекнула, но ей всё больше грезилась в его нарастающей холодности некая другая женщина, ставшая для него более родной теперь, чем она, Елена. Но она всё равно молчала.

А иногда ей казалось (и даже порой она была в этом совершенно уверена!), что за последние несколько лет она всё меньше и меньше узнавала в своём Андрее того человека, которого знала и именно которого так любила все годы, что ни разу не смогла хотя бы слегка, хотя бы глупо влюбиться в какой-нибудь мужской персонаж вне Андрея, вне семьи. Андрей же как будто вообще перестал замечать существование семьи, и когда был дома, то закрывался, как замуровывался в своём кабинете, даже в выходные, выходил из своей берлоги лишь по бытовым нуждам, ел всегда молча и, кажется, даже не замечал, что ел. Его стали до бешенства раздражать любые вопросы о его работе, о его настроении, самочувствии, и тогда в ответ он гадостно, по-змеиному шипел, а то вдруг от самого невинного вопроса мерзко по-бабьи визжал, шваркнув с размаха ложкой о стол, и уносился не дообедав в свой замкнутый кабинет. И вот это — бабский визг, швырянье ложки, непереносимость никаких вопросов о себе — было в нём совсем недавним и отвратительным новшеством, от которого всем домашним становилось тягостно, люто холодно и черно.

Он совершенно перестал спрашивать (что всего лишь чуть больше 10 лет назад было бы нонсенсом) Лену, сына и дочь, старую маму, как у них дела, что происходит в их жизни, да и они, видя его разросшийся к ним пофигизм, не имели уже никакого желания, как когда-то прежде, кинуться ему на шею, расцеловать, пожаловаться на пусть маленькие, но такие важные для каждого из них свои проблемы и проблемки: всё это ушло, пропало, исчезло и не хотелось к нему подходить, не хотелось ему что-то рассказывать.

Елена и правда не понимала, отчего человек может измениться до полной неузнаваемости, ей казалось, что в нём нынешнем не осталось ничего из того человека, которого она когда-то узнала и так полюбила. Неужели всё дело только в возрасте? Или в громадье работы? Или в другой встреченной им женщине?

И уж совсем поразительным стало то, что все его прежние друзья, бывшие однокурсники, а потом и сотрудники, настоящая дружба с которыми казалась немыслимой для разрушения, именно все эти друзья (речь не об исключительно деловых контактах) постепенно, один за другим почему-то стали отпочковываться, отпадать, исчезая во времени и больше уже не всплывая в жизни Андрея. Но он как будто и вовсе этого не замечал, ему как будто было всё равно, он не знал, как сильно травмировала их его оледеневшее к ним отношение, его нарастающее к их жизни, делам безразличие — и они отпадали один за другим. Дольше всех продержался один, самый когда-то закадычный и верный его друг с первого курса института Игорь, но и он в конце концов умолк и больше не звонил, исключением были всего 2 дня в году: Новый год и день рождения Андрея, впрочем, и Андрей на дни рождения бывших друзей звонил им всегда — дни были отмечены им на календаре. Понял ли он, что в сущности потерял всех друзей? Если и — да, то ни с кем он об этом не говорил.

Но как человек он растерял всех своих друзей, всех! Как, от чего может до неузнаваемости измениться человек когда-то такой чуткий ко всем, ко всем! Неравнодушный не только к семье, но и к сотрудникам, мгновенно отзывающийся на самый слабый писк о помощи — отчего он стал жёстким в человеческих отношениях, непримиримым к иному, чем его собственное мнение, теперь он запросто без раздумий унижал людей, в том числе, и жену свою, самыми больными, самыми обидными и чаще всего неправедными и очень грубыми упрёками, словами, хотя без ненормативной лексики. И его не колыхало, что он плюнул в кого-то ни за что, просто потому, что он так считает правильным, и уже давным-давно он забыл просто просить прощения за свои плевки — обойдётся! Он никому ничего не объяснял в своих чисто человеческих, всё чаще — мерзких поступках и высказываниях и, казалось, ему было совершенно безразлично и то, что от него, такого, отвалились все его друзья, что он стал совершенно чужим