вросло в них на всю жизнь. Опять же именно поэтому так и получилось, что почти всё розово-сопливое, а потом голосистое школьное детство и отрочество все трое за отсутствием отцов и трудовой занятостью своих мам, прожили у бабушки и дедушки, впрочем, там же жила и Тане-Витина мама. Они были настолько близки друг с другом, что начисто забывали о своей двоюродности, чужим людям называя себя родными. Бывало в детстве, что и дрались, да по-настоящему, с детской злобой, с пыхтением, пока бабушка не обнаруживала злую клубящуюся свару и не раскидывала с подзатыльниками всех троих, запыхавшихся, раскрасневшихся, ещё кипящих от чувств, по разным углам. Это было нормально. Убогость и теснота двухкомнатной квартиры-каморки (однако же — отдельной, не коммунальной) для них не существовали.

Маленьким Вова был озорным, задиристым, своими проказами бабушку с дедушкой почти выматывал, если бы они не любили его, как оглашенные, потому что с его петушистостью в нём каверзным манером уживались невыносимая ласкововсть, мягкость, податливость и нежная чуткость к любому, кто с ним соприкасался, удивительная для совсем маленького человека. И он до беспамятства любил свою редко появлявшуюся маму…Внешне же он был чудесно хорош, похожий на неземного херувимчика, какими их изображали художники Возрождения. Даже прохожие на улице задерживали взгляд на этом ангелочке и что-нибудь ему говорили. Но тогда мама, если он был с ней, тащившая его за руку, больно дёргала за эту руку. Он никогда не понимал, на что мама так сердится, почему она вообще так часто на него сердится, но изо всех силёнок держался и не плакал. Он вообще в детстве нравом своим, несмотря на озорную натуру, был похож на пухлого, доверчивого, радующегося всем чудесного щенка.

Однако, в маме своей, так болезненно любимой им, Вова вызывал клокочущее раздражение, доходящее порой до раскалённого бешенства — только потому, что он, по её несомненному убеждению, был вылитой, только маленькой, растущей копией её уже бывшего мужа, которого она после развода и во все последующие годы не уставала ненавидеть раскалённой добела ненавистью.

Но даже спустя годы она бы ни за что в жизни никому не призналась в том, о чём в самой глубокой глубине души знала лишь она одна: в том уродском, жутком кошмаре, который обвил всю её душу, все её внутренности, который терзал её без устали и без перерывов. Этому кошмару не было названия, у него были лишь удушающие шупальца: она честно, изо всех сил пыталась полюбить сына, но…ничего не могла с собой поделать, когда видела его смеющееся или улыбающееся лицо, его мимику, когда он сильно удивлялся, его ещё детские жесты, слышала интонации его ещё детского голосочка — всё, всё было, как у ненавистного бывшего мужа, только пока ещё в маленьком, совсем детском варианте, и раскалённая ярость прорывалась в ней, как кипящая магма, и рука её сама собой вскидывалась и больно отхлёстывала тяжеленную оплеуху по маленькому улыбающемуся, смотрящему на неё с радостью, лицу сына. Головка его откидывалась назад, он ещё пару мгновений продолжал глупо, по инерции улыбаться, но глаза его в полном молчании наполнялись огромными слезами, и он не понимал — за что? Молча обнимал маму за ноги и лепетал: «Мама, прости», но за что, он всё равно не понимал. А она отталкивала его в бешенстве: «Уйди от меня!».

Она ничего не могла поделать с тем, что совсем, совсем не любила своего сына, но как же она всеми силами своей железобетонной души полюбила с самого рождения Таню, Танечку, племянницу, сестру-близняшку Вити. Так что и Таня, и Витя с тех пор, как обрели речь, стали называть её не «тётя», а «мама Валя». А Вова стал называть свою тётю, то есть, Тане-Витину маму, «мамой Люсей». И это осталось у них на всю жизнь.

После развода отец Володи исчез из жизни сына полностью, как будто растворился в воздухе, как привидение: уехал ли он жить к своей матери где-то за гранью Москвы или уехал куда-то ещё, где он работал и работал ли вообще, его теперь уже бывшая жена, то есть, Володина мама, не знала, да и знать не желала, главное, чтобы на открытую ею сберкнижку поступали алименты, на саму же дальнейшую жизнь и судьбу бывшего мужа ей было абсолютно наплевать. Володя остался жить с мамой, которую обожал, в маленькой комнатушке двухкомнатной коммуналки, где в другой комнате жили тихие и бездетные супруги-пенсионеры. Полное отсутствие папы не стало для 4-летнего Володи не только страшной, но и вообще рваной травмой, чего больше всего боялись бабушка с дедушкой. Лишь по малости своих лет не мог Володя объяснить того ужаса, в котором он жил, пребывал почти все 4 долгих годика своей едва начинавшейся жизни: его маленькое сердечко ко времени исчезновения папы уже было исполосовано незаживающими, больными рубцами травм от тех жутких скандалов, которые всегда начинались между мамой и папой в ночи, когда папа откуда-то возвращался домой (никто из родственников не знал, а сам он так и не сказал им о том, что был заядлым квартирным картёжником). И хотя ругаться старались тихо, чтобы соседи не услышали, всё равно столько ярости и ненависти друг к другу выплёскивалось в убогий объем комнаты, да и не всегда получалось у них тихо, так что Володя всегда, всегда просыпался, как бы крепко ни спал, и смотрел из-под одеяла на ненависть родителей, стараясь, чтобы они его не заметили, а они и не замечали, а потом накрывался с головой одеялом и молча, горько и отчаянно плакал. И ни один человек на свете не знал, как ему больно, как разрывается его сердечко от непонятного ему режущего чувства, о котором он никому и сказать-то не мог.

На самом деле после развода Вовин отец никуда не исчез, он очень хотел сохранить связь с сыном, с Вовой, он и пытался это всячески сделать, но бывшая теперь уже жена категорически заявила, что сына он больше не увидит никогда и что она сделает всё, чтобы именно так и было. Лишь после этих, впрочем, весьма ненастойчивых попыток, он и исчез с семейной картины, а вскоре женился по второму заходу и куда-то уехал на новое житьё, но, как узналось много-много лет спустя, детей у них почему-то так и не родилось, хотя новая его жена была тогда молода.

Вовина мама частенько задерживалась по вечерам на работе, но не из-за собственно работы, а на всяких радостных коллективных мероприятиях: то чьи-то дни рождения отмечали до