глубокой ночи, то фильмы какие-то импортные, не шедшие в кинотеатрах, но запускавшиеся в актовом зале их престижного агентства, оставалась смотреть с сотрудниками, то ещё что-то крайне важное, что никак невозможно было пропустить, обязательно надо было ей посетить. А была она истинной душой коллектива: ярко-остроумная, весёлая, до жути общительная, хохотушка — без неё не обходилось ни одно коллективное событие на работе, более того, бывало, что сотрудники даже переносили какое-либо отмечание празднества, если оказывалось, что она не может на нём присутствовать. Именно там, на работе, среди обожающих сотрудников, она чувствовала себя королевой, но надо признать, что и работала она добросовестно, с энтузиазмом, да и просто очень хорошо, за что и получала от начальства весьма приличные по тем временам премии.

Когда она в очередной раз задерживалась после работы на торжество, она, конечно, сразу звонила родителям, просила забрать Вову из детского садика, а ближе к ночи отвести его домой, то есть, в ту комнату в коммуналке, где она жила после развода, и оставить его там одного….впрочем, не совсем одного, ведь в соседней комнате проживала стареющая бездетная семейная пара, и оба с такой нежностью полюбили Вову, что готовы были присматривать за ним хоть до глубокой ночи. Но часто бывало, что и они так и не дожидались возвращения Вовиной мамы, когда время уже переваливало за полночь, и уходили в свою комнатку на покой, и бывало, что вернувшись чуть не под утро нагулявшаяся мама заставала маленького сына крепко спящим, с упавшей на стол головёнкой, с оловянными солдатиками в расслабленных ручках, и вокруг головы его тоже валялись и стояли кучки солдатиков, в которых он бесконечно любил играть. Она брала его на руки, чтобы перенести в кроватку, он тихо, сонно вздыхал, на миг просыпался, обвивал ручками её шею: «Мама…» и опять проваливался в свой сон.

Маленьким он часто плакал — так больно скучал у бабушки с дедушкой по маме. А когда она приезжала за ним, он кидался к ней «Мама!!!!», но она резко отталкивала его: «Ты меня испачкаешь!», и он замирал, изо всех силёнок сдерживая слёзы. Она не участвовала ни в одном периоде его жизни, она не ходила на детсадовские праздники, в которых Вова участвовал, она не провожала его в первый класс, она не ходила на родительские собрания в школе и ещё много чего она «не», всё это делали бабушка с дедушкой, а у неё на это совсем не было времени, потому что она должна была «зарабатывать деньги», зато на работе, где она была душой коллектива, с переживаниями рассказывала о сыне.

Но почему-то, необъяснимо племяшку свою, Танечку, с самого рождения близняшек мама Валя полюбила так, как родная мать Таню не любила. И маленькая Таня, как послушная собачонка, слушала каждое её слово, каждое замечание, она делала всё только так, как говорила ей мама Валя, она даже мысли не допускала проявить в чём-то смелость и сделать хоть что-то по-другому, по-своему.

Как же Таня её любила…Она любила её с того пухлого сопливого возраста, с какого вообще себя помнила, любила с такой болью, с таким отчаянием, с каким вообще любят только в детстве, любила просто потому, что не любить её было невозможно — её, тётю, родную мамину сестру, а ведь маму-то свою несчастную Таня так не любила. И когда Таня и Витя с тех пор, как начали лопотать, стали звать её мамой Валей, просто потому, что так она им сама себя стала называть, то ни родная их мама, ни бабушка с дедушкой не только не возражали, но им это почему-то даже очень понравилось. Маленькая Таня заворожённо смотрела на маму Валю, которая изредка приезжала вечером с работы забирать домой Вову от бабушки с дедушкой: какая она красивая, весёлая, шумная, шебутная, яркая, голосистая, всегда что-то рассказывала из своих трудовых информационных передряг — это был скоротечный праздник, фейерверк, всё в крохотном жилом скворечнике на краткое время приходило в шумное движение, тут же бабушка метала на кухонный стол незатейливый, но горячий ужин, пыхтел и свистел старый чайник, в узенькой тесной кухне места оставались только сидячие — за столом, зато для всех, хотя и в тесноте, но как же три маленьких человека любили эти часы, эту тесноту, которая казалась им верхом уюта, эти громкие взрослые непонятные разговоры, в которых, как в котле, бурлила мешанина эмоций: смех, яростное возмущение, радость, раздражение, и чего там только не было…

Однако мама Валя мгновенно и страшно вспыхивала и взрывалась, как огромная связка гранат, если вдруг кто-то дерзал ей перечить, хоть в чём-то, хоть в мелочи с ней вдруг не соглашался, даже если это были бабушка или дедушка. Ооо, как она этого не выносила, как страшно её это раздражало, она начинала не говорить, а кричать какие-то резкости, часто очень обидные и уж совсем несправедливые, но никто из родных никогда не слышал, чтобы она хоть у кого-нибудь за свои колкости или даже оскорбления попросила прощения, она позволяла себе быть резкой даже с бабушкой и дедушкой, то есть, с её мамой и папой и….они её боялись! И Витя, и Вова, и Таня до оторопи боялась случайно сделать что-то не то, не так, чтобы не рассердить её ненароком, боялись таких взрывов и изо всех сил старалась сделать и сказать всё так, чтобы маме Вале это понравилось.

Почему-то именно в детстве вот такие безудержно фонтанирующие личности вызывают в детских неокрепших душах сильнейший трепет, переходящий в обожание, в детскую, всегда такую болезненную любовь, и вот такой любовью к ней мучилась Таня.

Маленькая Таня из кожи вылезала, стараясь быть «послушной девочкой», никому не перечить и делать только то и только так, как ей говорят, особенно мама Валя, в руках которой Таня была податлива, как мягкий пластилин, и мама Валя могла лепить из этой маленькой девочки всё что ей заблагорасудится — и она лепила, ни секунды не задумываясь о том, что в маленькой девочке живёт совсем иная, нежели её собственная, сущность, что вообще чужую сущность нельзя давить асфальтовым катком, особенно когда эта сущность едва начинает всходить хилым, едва и только-только пробившимся в жизнь росточком. А мама Валя не задумываясь подминала под себя тех людей, которым выпало несчастье оказаться ею любимыми, а заодно мощным катком сминала тех, кто вообще, оказавшись на её жизненном пути, проявлял себя как личность и не намеревался следовать её мнениям, её принципам, её категоричным указаниям.