Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Известность, даже и мировая, в профессиональных кругах, почёт, научные степени, самые заслуженные гранты, признание — ничто, пшик, пустота перед неодолимой, дикой, бешеной, всё сметающей мощью власти того скрытого ото всех глаз существа, что живёт внутри любого творца, а существо это не знает ни пощады, ни жалости, ни оправдания тому, в ком живёт, и называется это существо — дар от Бога.
Тогда, в тот роковой и последний для него вечер, Андрей, сидя дома в своём кабинете, склонившись над схемами и расчётами, увидел внезапно решение задачи и поразился тому, что не увидел его раньше…именно в этот миг озарения и неземного всплеска изумления в мозгу полыхнула ядерная ярчайшая вспышка — он ничего не успел осознать, как не успел ничего и записать, и никого из домашних, которым он сам запретил его беспокоить, не было с ним рядом, когда он, не успев ничего понять и осознать, влетел в давно известный длинный чёрный коридор, в далёком-далёком конце которого он, как и полагалось, увидел яркий свет. И было в этом сквозящем полёте по чёрному коридору так покойно, так хорошо, так легко, как не ведалось ему ни разу в жизни, когда он тихо, не сожалея ровным счётом ни о чём и ни о ком, чувствуя неведомый никогда доселе покой, легко то ли полетел, то ли пошёл, как и полагается всем уходящим с белого света, по длинному туннелю к тёплому прекрасному жёлтому свету где-то впереди, боже, до чего же было ему в эти мгновения дивно хорошо…А терзавший его мозг и душу таинственный, невидимый никем мучитель тихо покинул ставшее больше ненужным тело, в котором прожил, которому диктовал свою волю, покинул, чтобы через несколько дней найти другое пристанище и вселиться в тельце едва-едва ещё зарождающегося человеческого эмбриона, а в чём начнёт прорастать талант нового человека, в какой точке планеты он родится, не имело никакого значения.
Когда умирает близкий, родной, любимый человек, то самым мучительным оказывается разбирать после смерти все его вещи, как будто всё, к чему этот человек прикасался, что надевал, что любил, хранит его запах (а, может, дух?), как если бы человек всё ещё продолжал жить в этих вещах, но ВЕДЬ ЕГО УЖЕ НЕТ! Именно через этот порог, уже не первый в её жизни, не находила в себе сил переступить Елена: тетради, бумаги, где всё исписано его рукой, рубашки, брюки, носки, перчатки — всё-всё что он носил, к чему он прикасался, будет рвать душу в хлам, с кровавой жестокой болью, когда придётся всё это разбирать…
Елена знала эту страшно опустошающую боль, когда похоронила очень любимых родителей и очень любимого брата. И сейчас она всё оттягивала и оттягивала тот день, когда надо будет — всё же надо будет! — открыть шкаф с вещами Андрея, открыть все ящики его рабочего стола. Она ни разу не зашла в кабинет со дня смерти Андрея, а костюм для его покойного тела она взяла из шкафа в их спальне, где и висели его костюмы. Все же остальные его вещи хранились в шкафу в кабинете.
Ей много звонили и его коллеги, и какие-то очень прославленные, даже великие в науке личности, и все осторожно спрашивали, когда же она разберёт его архив, кому всё это передаст или, может быть, позволит кому-то из его коллег придти и неслышно, беззвучно разобраться в бумагах Андрея Юрьевича, а некоторые уже и на похоронах тихими, осторожными голосами спрашивали её об этом…И Елена всем отвечала спокойно одинаково: да-да-да, совсем скоро разберёт или кого-то из них позовёт, обязательно сообщит, но проходили дни, недели, а она продолжала тупо ни к чему не прикасаться и ничего не делать.
Больше месяца со дня трагедии Елена не решалась в кабинет не то что войти, но даже заглянуть. И сыну, и дочери, и даже старенькой маме Андрея она жёстко и категорично запретила входить туда и уж тем более что-то там делать, ну, пытаться наводить порядок, что ли, переставлять вещи, мебель — нет, нет и ещё миллион раз нет! Никому туда не входить! Ничего там не трогать!
Но когда-нибудь это надо было сделать. И однажды она решилась: как привидение вступила в кабинет мужа, неслышно затворила за собой дверь и замерла, сжавшись в точку. В мёртвой, плотной тишине все вещи и предметы замерли в тех положениях, в которых их застала смерть Андрея: разбросанные на рабочем столе и даже почему-то на полу черновики его беспорядочных записей, расчётов и схем, мёртво остановившиеся любимые им большие напольные часы, книги, как будто безжизненно сникшие без любимого хозяина на стеллажах, толстые застывшие гардины на окне, и на всём — толстый, спокойный, неподвижный и мёртвый слой пыли…Она вошла в его комнату так тихо, как если бы боялась разбудить Андрея, наконец с трудом решилась и села за его рабочий стол на самый краешек стула, как если бы подсела бочком к Андрею, за тот самый массивный рабочий стол, к которому он давно строго-настрого и очень жёстко запретил ей даже подходить — и она не подходила, даже чтобы стереть пыль.
И вот теперь, нарушив его страшный давний запрет, она села за этот стол, положила ладони на запылённые, исписанные корявым Андреевым почерком листки (почему он с его суперпродвинутыми мозгами в родной его стихии авиабезопасности все свои идеи, замыслы перво-наперво доверял бумаге и ручке, и лишь потом, когда идея обрастала «жирком», впихивал её в компьютер, почему??) и в единый миг увидела всю прожитую с ним жизнь, все 23 года. Увидела как огромное пространство, в котором она была лишь крохотной точкой. Они были по-настоящему счастливы лишь первые, наверное, лет 10 этого пространства, хотя, может, и побольше, с тех давних времён,
