— Этого не может быть… — прошептала она.

— Я знаю, — сказал Сыскарь. — Сам удивляюсь.

— Помолчи, — звякнули браслеты на взмахе тонкой смуглой руки. — Баро! — она повернулась к седому цыгану. — Это судьба.

— Всё судьба, — спокойно произнёс Баро, выпуская табачный дым к звёздному небу.

— Ты не понял. Его, — она указала пальцем на Андрея, — отправил сюда тот, кто послал убивших нас.

— Чёрный колдун?

— Да, Григорий. Будь он проклят во веки веков.

— Наши проклятья на него не действуют, Лила. Но… Ты не ошиблась?

— Нет. Я видела его в памяти этого человека так же ясно, как вижу тебя.

— Эй, погодите, — подал голос Сыскарь. — О ком это вы речь ведёте? О Григории? О деревенском колдуне Григории, которого я знаю?

— О нём, — кивнула Лила. — Это твой враг. И наш тоже. Смертельный враг.

— Постойте, постойте… Давайте уточним. Чёрные густые волосы с сединой. Чуть сутулится, смотрит исподлобья. Нос длинный, крючковатый. Глаза такого… жёлтого цвета, зрачок вроде как алым иногда отливает. Очень необычные глаза.

— Как у зверя, — сказала цыганка. — Он и есть зверь, ненавистный убийца.

— Рассказывай, — потребовал Сыскарь.

Лила вопросительно посмотрела на Баро, и тот согласно наклонил голову:

— Расскажи, Лила. Теперь им и подавно следует знать нашу историю.

Молодая цыганка поведала следующее.

Несколько лет назад их небольшой табор нашёл себе временное пристанище неподалёку от крупного села Корчёва, что расположено на полночь от Москвы на берегах речки Корчёвки, впадающей в Волгу. Понятно, что крестьяне Корчёва, как и абсолютное большинство подданных Российской империи, хозяевами себе не были — село входило в вотчину Тверского архиепископа. Но и назвать их совсем уж закрепощёнными было нельзя. Жили не то чтобы богато, но не нищенствовали, церковь, благодарение богу, семь шкур со своих кормильцев-поильцев не драла, давала немножко дышать. Да и места окрест села были благодатные. В реках хватало рыбы, в лесах — зверя, птицы, грибов и ягод. Поэтому всякий здоровый мужик из Корчёва да и смежных деревень был не только землепашцем, но при необходимости или по желанию также и рыбаком, и охотником. Охотники же и рыбаки по своей натуре люди вольные, самостоятельные. Самостоятельный человек, в свою очередь, своим умом живёт и сам действует, не ждёт, что ему начальство или хозяин скажут. Нет, понятно, что до казачьей вольницы жителям села Корчёва и соседних деревень было как пешком от Москвы до Уральских гор. Но всё-таки, всё-таки… Некий, не слишком заметный, однако неистребимый дух вышеупомянутой вольницы в селе присутствовал. Выражалось сие, кроме всего прочего, ещё и в том, что крестьяне, исправно посещающие церковь по воскресеньям и праздникам, верующие «во единаго Бога Отца… И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго», не забывали окончательно и языческой веры своих далёких предков-славян. Как, впрочем, и все остальные крестьяне необъятной Руси. И не только Руси… Да и как иначе? Человек, на земле живущий и от земли кормящийся, даже не верит — знает, что и тёмный бор, и светлая роща, и чистый родник имеют своих древних хозяев, которые появились здесь задолго до Христа и уж никоим образом не мешают последнему через святую православную церковь наставлять души человеческие на путь истинный.

Ну а если жива вера предков и в леших, и в домовых, и в русалок да упырей с оборотнями — значит, что? Правильно. Обязательно окажется где-то рядом и тот, кто с этой веры кормится. Волхв. Ведун. Колдун. Назови как угодно — суть одна. Жил такой колдун и в лесах, окружающих село Корчёва. Жил один, на отшибе, подальше от поповских да боярских глаз. Звался Григорием. Но иногда, в минуту особого откровения, называл себя и вовсе на старинный русский лад — Самовит. Что полностью и соответствовало образу его жизни. Ибо Самовит на древнерусском языке и значит «отдельно живущий». Тем не менее влияние этот Григорий-Самовит имел меж крестьянами немалое. Оно и понятно. Лечил колдун народ от хворей, говорил, когда лучше сеять рожь, где ловить рыбу и зверя. Не брезговал, вроде бы, и совсем уж колдовской работой — вызывал дождь и вёдро, связывался с духами умерших предков, творил заклинания, варил приворотные, отворотные и многие другие зелья. И это, заметим, на архиепископской земле! И каких только чудес не встретишь на Руси-матушке…

Однако не трогали церковные власти колдуна Григория. Знали о нём, наверняка знали, но не трогали. Скорее всего, не мешал он им особо, а может, и по какой иной причине, неважно. А вот с цыганами у колдуна серьёзные контры начались практически сразу же, как только табор разбил свои шатры на опушке леса, в полутора верстах от Корчёва.

Банальная конкуренция. Жёсткая и беспощадная. Ибо известно, чем от века промышляют цыгане, не считая воровства коней: гаданием, знахарством да всяким мелким и не очень бытовым колдовством. У той же Лилы через неделю-другую отбоя не было от желающих погадать, а в таборе не она одна была такой умелицей. Раньше-то к Самовиту-Григорию попасть непросто было. Один он на всю округу. А тут — цыгане. Вот и упали у колдуна сначала доходы, а затем и влияние стало уменьшаться, словно вода в колодце засушливым летом. Ко всему прочему, от Корчёва до табора было не в пример ближе, нежели до избушки Григория, одиноко стоявшей на берегу ручья в сосновом бору. А человек, известно, по своей природе ленив и ноги бить лишнюю версту не станет, если есть возможность получить желаемое гораздо ближе.

Надо отдать колдуну должное, сначала он явился в табор лично и предложил цыганам убраться куда подальше. Именно попросил, не потребовал. Хоть и не в приниженной форме. Его подняли на смех. Не стоило этого делать. Ох, не стоило. Но уж больно уверен был табор в своих силах. Что может какой-то сельский русский колдун против тысячелетней цыганской магии, передаваемой от бабки к внучке? Все знали, что настоящие колдуны-ведуны-волхвы, обладающие великой силой и знаниями, давно перевелись на Руси, нещадно гонимые и уничтожаемые властью и Церковью последние восемь с лишним сотен лет.

Однако смог. Не прошло и трёх дней, как в крестьянских дворах Корчёва и соседних деревень начали болеть и умирать скот и домашняя птица. Эпидемия, неизвестной болезни, говоря современным языком. Люди кинулись за помощью. Кто в табор, а кто, по старой памяти, к Григорию. Но не помог никто. Цыгане просто не сумели — их заговоры оказались бессильны против напасти. А Григорий ответил коротко и ясно: мор наслали цыгане из-за своей подлой цыганской натуры, и до тех пор, пока они живы, падёж скота и птицы не остановить. Вот и думайте, люди добрые, что делать. В общем, одному он это в уши напел, второму, третьему, десятому… А скот и птица продолжают умирать, и если дальше так пойдёт, то не останется скоро в Корчёве и окрестных сёлах ни коровы, ни гуся, ни курицы, ни лошадёнки. А тут ещё стреноженным цыганским коням кто-то ночью путы перерезал, и те потравили крестьянские посевы. Не все, но много. Это было последней каплей. Мужики взялись за вилы и пошли чинить расправу. И учинили. Перекололи всех — от стариков до малых детей. Да так и бросили непогребёнными. Три дня и три ночи пролежал мёртвый табор на лесной опушке. А на четвёртую ночь ожил, поднялся и ушёл. Так и странствует он с тех пор по матушке Руси, ждёт, когда встретится ему добрая христианская душа и согласится похоронить, как положено, неупокоенные цыганские кости. Да что-то пока не встречалось таковой. Вот они, Андрей да Симай, — первые, кто хотя бы не испугался, не убежал, выслушал.