Он представил, что случилось бы с ним в первую же ночь, не выйди к его костру кэрдо мулеса, и внутренне содрогнулся. Да, повезло. А посему не станем гневить бога и сетовать на несчастную судьбу. Он жив, здоров и рядом с ним новый товарищ, на которого, как уже выяснилось, вполне можно положиться. Что ещё надо?

Тем временем Симай приложился к склянке и вновь протянул её Сыскарю.

— Пей, не дури.

Зелье подействовало примерно через полкилометра. Словно кто-то невидимый и всемогущий нащупал в организме рычажки, отвечающие за настройку всех пяти чувств, и перевёл их в положение «максимум». Заодно и влил в жилы доброе ведро свежих сил — трать не хочу. Аж мышцы изнутри словно зачесались. И ночная темнота, уже почти полностью затопившая окрестности и лишь слегка разбавленная позднезакатным светом неба на западе, стала гораздо прозрачней — сквозь неё можно было теперь разглядеть и колею под ногами и отдельные стволы деревьев, подступающих к дороге с двух сторон, и даже детали одежды и черты лица Симая, шагающего рядом.

Сыскарь резко и глубоко потянул ноздрями воздух.

Так и есть. Уж не знаю, как чует собака, но запахов точно прибавилось. Словно под нос сунули целый букет из разнообразных цветов, трав и листьев. И слух явно обострился. Он готов был поспорить, что шорох и едва слышное пофыркивание, раздающиеся справа от него в траве, издаёт не кто иной, как ёж, вышедший на ночную охоту. Надо же. Раньше бы заметил, наверное, только после того, как наступил.

— Ух ты, — сказал он негромко. — Вставило. И надолго это?

— Часа на три-четыре, — ответил Симай. — Успеем. Здесь уже совсем рядом. Сейчас немного в гору, потом вниз к речке, через мост и, считай, на месте.

Когда взобрались на пригорок, неожиданно усилившийся ветер упирался им в спины, и только поэтому дым от костров они не учуяли раньше, чем увидели сами костры. И не услышали голосов — тот же ветер относил их за реку, искусно смешивал с шумом древесных крон, маскируя под лепет ветвей и листьев. А на гребне пригорка закончился и лес — дальше вниз до самой реки тянулся сплошной луг.

Числом ровно пять горело костров на речном берегу. Бросая колеблющийся рыжий свет на шатры и повозки. И фигуры людей, сидящих и снующих вокруг и рядом с огнём. Теперь были слышны и голоса — мужские, женские. Чей-то негромкий и отчего-то кажущийся не слишком весёлым смех. Гортанный возглас. Детский плач. Начатая и оборванная песня.

— Не было печали, — негромко произнёс Симай и вздохнул. — В иное время я бы, может, и обрадовался. Или хотя бы не огорчился. Но не сейчас.

— А что такое? — осведомился Сыскарь.

— Не видишь? Табор цыганский впереди у реки. И прямо у нас на дороге. На мост, их минуя, никак не попасть. А обходить и вплавь перебираться на тот берег неохота.

— Брод?

— Не знаю, есть ли. И где, если есть.

— Да ладно. Идём себе, никого не трогаем. К тому же мы вооружены.

— Не хотелось бы мне стрелять в сородичей.

— Даже так? — приподнял бровь Сыскарь. — Мы ж безлошадные, что с нас брать? И потом. Разве цыгане — разбойники и душегубцы? Воров, мошенников и торговцев краденым среди них хватает, понятно. Даже в моё время это до сих пор так, увы. Но грабить на дорогах?

— Рома, они разные бывают, — вздохнул Симай. — Как и вы, русские. Да и все остальные на земле, кого ни возьми.

— Мы русские… Ты так говоришь, будто сам не русский.

— Я? — с искренним удивлением переспросил Симай. — Русский?

— А чей же? Русский и есть. Родился в России, здесь живёшь и зарабатываешь на жизнь, говоришь и думаешь по-русски. Подозреваю, что и писать-читать по-русски умеешь. Значит, русский.

— Грамоте обучен, — подтвердил Симай. — Но всё равно я ром. Цыган. Хоть и русский цыган, тут ты прав.

— Но не простой, — усмехнулся Сыскарь.

— Кэрдо мулеса, да. Таких, как я, почти и нет, считай.

— Вот и пошли, кэрдо мулеса. А то ночь кончится, пока мы тут с тобой судить да рядить будем, боимся мы или нет.

— Кэрдо мулеса ничего не боится!

— Дык! Никто и не сомневается. Пошли уже.

— Я первый, ты за мной. И вперёд не лезь.

— Как скажешь.

От гребня пригорка до цыганского лагеря было, по прикидкам Сыскаря, метров четыреста, и больше половины этого расстояния они прошли молча. Когда же до первого к ним костра оставалось сотни полторы шагов, Симай остановился и присел на корточки, молча показав рукой — делай, как я. Сыскарь присел рядом.

— Что? — спросил почти беззвучно.

— Посидим немного, — так же ответил Симай. — Поглядим, послушаем. Что-то мне не нравится. А что — не пойму.

— О-кей.

— ?

— Хорошо, говорю. Это словцо ещё не родилось, не обращай внимания. Посидим так посидим.

Прошло около минуты. Сыскарь, как ни вглядывался, ни вслушивался и ни принюхивался, ничего особенного или странного заметить не смог. Несмотря на улучшенное зельем восприятие. Но Симай неподвижно молчал рядом, и он невольно ещё и ещё раз анализировал картину, открывающуюся взору, звуки и запахи.

Усыпанное звёздами, небо над головой. Ничего странного или необычного. За исключением того, что звёзд многовато и светят они непривычно ярко. Так ведь и прозрачность воздуха, небось, сейчас несколько иная, нежели в его время. О чём, к слову, он уже размышлял. В сторону, забыли о прозрачности воздуха. Луг и река впереди. Это только луг и река. Ничего странного или необычного. Запахи опьяняют, верно. И звуков разных навалом. Но с этим мы уже тоже разобрались. Во-первых, я глотнул обостряющего восприятие зелья. А во-вторых, подмосковное разнотравье и густолесье одна тысяча семьсот двадцать второго года наверняка гораздо более…э-э… разнотравное и густолесное, нежели то, которое знакомо ему. Пусть даже знакомо и шапочно в силу общей нерасположенности к любым путешествиям на лоне дикой природы.

Двинемся дальше.

Костры, люди, шатры и повозки.

Костры — они и в Африке костры. И одинаковы во все времена. Возле костров греются, на них готовят пищу, в пламя костра смотрят часами, мысленно сжигая в нём горечь от неудач, тоску по сбывшемуся и несбывшемуся, дурные мысли и плохое настроение. Сидя у костра, неспешно беседуют о жизни, рассказывают истории, поют, а иногда и пляшут. Как, например, вон у того, расположенного ближе к берегу. Третьего, если считать слева направо. Несколько чистых мужских и женских голосов под струнный аккомпанемент инструмента, похожего по звучанию на гитару, выводят песню на незнакомом языке. Хотя почему незнакомом? Цыганском, вестимо, каком же ещё. И одна девушка танцует. Красиво танцует, однако. Зажигательно. Длинная цыганская юбка так и летает, будто спорит с пламенем костра, кто из них подвижнее. Эх, с такой плясуньей да под такую песню хочется швырнуть под ноги шапку — а нет шапки, так и чёрт бы с ней! — и кинуться в пляс самому, забыв обо всём, о чём только можно забыть человеку на этой грустной земле. И пусть горят огнём тревоги и заботы, и звенит гитара, и взлетают к звёздам чистые голоса, и летает пламя-юбка, и вслед за горячими молодыми телами пляшут на траве их длинные тени…