Наталья чуть повернула голову и боком, по-птичьи, взглянула на мужа.

В холодном овале зеркала Евсей рассматривал лицо, принадлежащее некоему существу по имени Евсей Наумович Дубровский. И чем дольше он смотрел в темные глаза, на взъерошенную шевелюру, венчавшую невысокий широкий лоб, на пухлые безвольные губы, которые некогда украшали дерзкие усы, тем стремительнее он удалялся от себя, молодого человека по имени Евсей. Он как бы перестал ощущать физическое единение зеркальной фотографии с собственным эго. Эффект от пристального созерцания своей внешности коварен, и если безмолвно и долго этим заниматься – особенно в тишине, – можно от себя отречься. Возможно, подобное ощущение происходит под воздействием самогипноза, но в том, что такой эффект присутствует, что он может привести к непредсказуемым результатам, Евсей был убежден. И это пугало. Так же как и чаша ванны, что своей формой походила на белый гроб.

Самое действенное избавление от тягостных мыслей – заняться каким-нибудь делом, например, сесть на край ванны и, не глядя в зеркало, начать умываться и бриться. И лучше открыть кран, заглушить мысли шумом падающей воды.

А дел особенных не было, какие могут быть дела утром в субботу? Впрочем, утра как такового тоже не было, потому как утро предполагает переход от ночного сна к бдению, а заснуть в ту ночь Евсею не удалось: так, были какие-то короткие провалы в небытие и долгая маята на сбитой, измученной тахте в кабинете. Несколько раз слух улавливал возню в спальне с последующим стуком двери туалета и ванной комнаты – Наталья также плохо спала той ночью. Каждый раз, видя быстрые и какие-то вороватые блики света на потолке, Евсей надеялся, что Наталья заглянет в кабинет, поинтересуется, чем вызвана столь резкая перемена настроения мужа. Но щелкал выключатель, блики на потолке пропадали и скрипнувшая дверь спальни прятала за собой Наталью.

Изнуренный бессонницей Евсей несколько раз порывался прекратить мучение, вернуться в спальню, на свою кровать. Он даже поднимался с тахты, делал несколько шагов, но страх вновь почувствовать чужой мужской запах, страх перед объяснением возвращал его обратно, на скрипучую, жесткую тахту.

Странно – с одной стороны он желал, чтобы Наталья появилась в кабинете, а с другой – не хотел и боялся объяснений там, в спальне. И эта раздвоенность истязала Евсея почти физической болью.

За окном, в сизой сутеми ночи, мелькали крупные хлопья снега, словно из надорванного мешка с пухом. И откуда их прорвало, ведь вечер не обещал перемен, небо было ясным и на удивление звездным.

Сон сразил Евсея под утро. Где-то после семи, потому как он помнил, что в семь еще не спал. А сейчас цифры на зеленом экране электронных часов показывали четверть одиннадцатого. Выходит, часа три поспать ему все же удалось.

Тишина стояла стеной.

Евсей понял – он в квартире один. В кухне на столе белела записка. «Мне все надоело!»

«Тебе-то что надоело?!» – в бессильном возмущении перед несправедливостью забилось в сознании Евсея.

Он бросил взгляд в распахнутую дверь спальни. Вид аккуратно убранной кровати жены поверг Евсея в смятение – Наталья писала записку не с горяча, а в спокойном, рассудительном состоянии.

Евсей обошел квартиру. Задержался в прихожей, соображая, в чем Наталья ушла – в шубе или в пальто – будто это имело значение. Пальто висело на месте, значит, в шубе.

Впрочем, и шуба просунула мохнатый рукав из вороха одежды в шкафу. Значит она ушла в новой роскошной венгерской куртке с утепленной меховой пристежкой, подаренной ей отцом на прошлый Новый год. Укор зятю в его материальной несостоятельности, как решил тогда Евсей. Куда же она пошла в этой куртке с утра, в субботу, в нерабочий день?

Евсей шагнул через порог ванной комнаты и, включив свет, уставился на свое отражение в овале зеркала.

За ночь намело. Снег щедро зашпаклевал неровности ландшафта улицы – ямки, колдобины, кучи ломаного асфальта рядом со свежевырытой кабельной траншеей, сровнял поребрики тротуара с мостовой, пышным слоем громоздился на проводах – такие незаметные в обычную погоду, провода белыми муфтами оплели всю улицу. Евсей шел словно по дну ущелья, робким скрипом отмечая каждый шаг в четкой снежной лунке.

Миновав калитку, Евсей углубился в парк и чем дальше удалялся от ограды, тем сильнее крепло впечатление нереальности окружающего пейзажа. Сказка, да и только. Высокие ели и сосны, раскинув осыпанные снегом подолы, прятали аллею, ведущую к станции метро.

Народу – как обычно в субботу, в «отсыпной» день – было мало. Евсей и сам вышел из дому с неясной целью, как бы налегке, без денег – просто выпил чаю с бубликом, оделся и вышел. Совершенно бездумно, желая взбодриться, стряхнуть с себя изнурительность бессонной ночи.

Оказавшись на аллее, Евсей свернул налево и по проложенной свежей лыжне направился к станции метро. В такую погоду неплохо бы погулять с Андронкой, заехать за ним к Майдрыгиным. Но не решился – наверняка отец Натальи в субботу торчит дома, а встречаться с ним особого желания не было. Да и сама Наталья наверняка поехала к родителям и поведала об «открытии» Евсея.

В состоянии неопределенности Евсей оказался на Петроградской стороне. И, покинув метро, неторопливо двинулся по Большому проспекту. Ноги привели его к дому, где жил Эрик, с гастрономом на первом этаже. По этой причине просторный двор превратили в склад порожней тары. Одна из дорожек, проходящих через нагромождения ящиков, вела к подъезду, где на пятом этаже обитала семья профессора Оленина. Туда и направился Евсей. Но вскоре остановился – двое мужчин, преградив путь, расстелили на ящике газету, выставили на нее бутылку «Московской», граненый стакан и какой-то походный закусь. При виде Евсея один из них, тощий и скуластый, похожий на китайца, опасливо покосился и быстрым движением прикрыл добро краем газеты, сбив со «стола» соленый огурец.

– Ты что, бля?! – расстроился второй, широкоплечий, коренастый толстяк и, тяжело согнувшись, принялся вызволять огурец из решетки ящика.

– Мирон, дай пройти человеку, – произнес «китаец».

– Я чо! Я всегда, – пробормотал толстяк по имени Мирон, не меняя позы. – Куда ты на хрен его законопатил! Самый большой огурец, понимаешь.

Евсей, повернувшись спиной к шаткой стене из ящиков, пытался обойти широкую задницу толстяка и протиснуться к подъезду. Мирон уперся башкой о ящик, тем самым предоставив Евсею шанс.

Лестница подъезда, как и большинство лестниц города, испускала сложный запах мочи, духа кошек-собак и горелой резины, что несомненно придавало дополнительную прыть всем, кто попадал в подъезд. Перешагивая разом через две-три ступеньки, Евсей взлетел на пятый этаж. Конечно, надо было предварительно созвониться с Эриком, договориться о встрече. Но так уж получилось. Не в первый раз Евсей вваливается к Олениным без предупреждения, здесь всегда рады его появлению. Особенно радовалась сестра Эрика, неравнодушная к Евсею и проявлявшая свои чувства в шутливо-иронической манере разговора. Ей еще не исполнилось и шестнадцати лет, что позволяло Евсею держать себя как бы старшим братом, снисходительно отвечая на ее ребячливые шутки. Впрочем, они вместе с отцом живут сейчас на даче, и Эрик должен быть дома один.