Вернувшись в спальню, я лег прямо на покрывало и закрыл глаза. Я думал, что, когда пройдет прилив адреналина, снотворное вновь возьмет свое.

Но я был слишком возбужден, поэтому вскоре сдался, спустился на кухню, сварил кофе и сел дожидаться рассвета. А чтобы зрачки максимально расширились, выключил весь свет, и внутри, и снаружи.

Выпив полторы чашки, я начал замечать, что мрак за окнами из густо-черного стал скорее грязно-серым. Наступал рассвет. Я не торопясь допил вторую чашку и вышел на улицу.

Чтобы найти конверт, потребовалось совсем немного времени. На лужайке, примерно в двадцати футах от того места, где Бобби Роу истекал кровью, лежал тонкий желто-коричневый конверт, за доставку которого ему заплатили.

На нем не было никаких надписей – никаких печатных букв, как на предыдущем конверте. На ощупь он оказался твердым, как будто внутри лежал кусочек картона.

Я отнес его на кухню, включил свет и разорвал. Внутри действительно оказалась картонка, служившая подложкой для листа фотобумаги. Я достал его из конверта.

На фотографии была Эмма. Волос у нее не было, вместо них на голове осталась лишь короткая белокурая щетина. От этого она казалась маленькой, непохожей на себя, как будто растерянной. Она сутулилась, на лице застыло печальное выражение. В маленькой, почти кукольной ручонке она сжимала лист бумаги, на котором был напечатан текст: «Досудебная встреча? Поторопись, папочка. От этого зависит моя жизнь».

Я обессиленно навалился грудью на кухонную стойку. Все чувства Эммы отражались в ее глазах. Для меня невыносимо было смотреть на ее испуганное, растерянное, измученное лицо. Я уткнулся носом в сгиб руки и заплакал. И только несколько минут спустя заставил себя посмотреть на снимок вновь, чтобы попытаться найти какие-то зацепки относительно ее местоположения или личности похитителей.

Я ничего не нашел. Ее сфотографировали на фоне бежевой гипсокартонной стены в доме, который одинаково мог располагаться в соседнем городе или где-нибудь в Южном полушарии.

Я опять вгляделся в безрадостное лицо дочери. Читать она научилась еще в детском саду, поэтому я даже не сомневался, что она смогла прочесть надпись на бумажке.

Как сознание шестилетнего ребенка восприняло угрозу смерти, я не знал. Но ее взгляд в камеру и тоскливо опущенные уголки губ свидетельствовали о том, что она прекрасно понимала смысл сообщения.

Рано или поздно каждый из нас понимает, что жизнь – это дар, а не неотъемлемое право и что заканчивается она всегда одинаково. Но обычно это откровение приходит человеку не в первом классе.

Я хотел потянуться к фотографии и обнять ее. Я хотел выть от того, насколько она жестокая. Я хотел заверить свою дочь, что папа найдет способ ее защитить. Я хотел вырвать шипы этого мира, чтобы они больше не могли ее ранить. Я хотел сделать то, что должен уметь каждый отец: все исправить.

Поторопись, папочка. Я, конечно, мог все ускорить, но какой в этом прок похитителям Эммы? Обычно при рассмотрении патентных споров спешка играет на руку истцам. Поэтому им так нравилось наше «турбоправосудие».

Но если это дело рук Роланда Хеманса или кого-то другого, кто защищал интересы Пальграффа, зачем ему понадобилось это дополнительное преимущество? Ведь в их руках уже есть главный козырь – карманный судья.

Или похитители просто не хотят затягивать процесс, понимая, что с каждым днем рискуют все больше? Эмма могла сбежать. Их могли обнаружить.

Да, шансы на то, что в один прекрасный день что-то пойдет не так, были невелики, но с каждым днем увеличивались. Вот почему они желали покончить со всем как можно скорее. Наши интересы совпадали только в этом.

Мне гораздо сильнее, чем им, хотелось, чтобы этот кошмар закончился.

Тем утром, механически принимая душ, одеваясь и собираясь на работу, я едва понимал, что делаю.

Перед этим Элисон потребовала у меня подробного отчета о событиях ночи. А потом я показал ей фотографию. Как и я, жена пришла в ярость, потом разрыдалась, и мне хотелось верить, что ее потрясение выглядело таким безыскусным и естественным, что она просто не могла его симулировать. Никакая актриса не могла бы так сжимать кулаки и трястись всем телом.

Или я все-таки уговаривал себя и по-прежнему был жертвой манипуляций? Если Элисон знала, что я найду эту фотографию, потому что сама и велела ее прислать, то что мешало ей попрактиковаться, чтобы изобразить нужную реакцию?

За все то время, что я ехал к зданию суда, я так и не пришел к однозначному выводу.

Поднявшись в офис, я обнаружил там только Джоан Смит. Она хлопотала по хозяйству, поливая из лейки цветы.

После того, что я увидел в «Кенсингтон Мьюс» в субботу утром, миссис Смит предстала предо мной совсем в ином свете. Неужели эта женщина – в юбке до середины икры, самых практичных в мире туфлях без каблуков и кардигане и джемпере одного оттенка – на самом деле была предметом страсти Роланда Хеманса? Или она привлекала его только тем, что с ее помощью можно было подобраться к судье, который будет принимать решение по самому крупному в его жизни делу? И не она ли, намеренно или нет, предоставила ему информацию обо мне, которая оказалась полезной похитителям?

– Доброе утро, мистер Сэмпсон, – сказала миссис Смит, вытряхивая из лейки последние капли на верхушку фикуса, – в сегодняшней утренней газете есть ваш снимок.

– Да? – удивился я.

– Если хотите взглянуть, она у меня на столе.

Я подошел ближе и увидел на внутреннем развороте «Дейли пресс», в рубрике местных новостей, нашу с Блейком фотографию. Естественный снимок: мы с сенатором беседуем, он меня слегка приобнял. Я даже держал в руке бокал шампанского, что меня покоробило. Из-за него вся сцена дышала принадлежностью к закрытому элитарному клубу. Общаться с политиками – это одно, панибратствовать – совсем другое.

Под заголовком «Сенатор Франклин устраивает благотворительную вечеринку в Ньюпорт-Ньюс» было опубликовано еще два снимка. Текста не было, только подписи.

– Спасибо, – сказал я, несколько мгновений подождал, чтобы изобразить небрежность, и спросил: – Как провели выходные, миссис Смит?

– Спасибо, хорошо, – ответила она, покончив с растениями и усаживаясь за стол, – пастор читал Евангелие от Матфея.

Я подождал. Продолжения не последовало.

– Принимали гостей? Или, может, сами куда-нибудь ездили? – спросил я.

Она подняла на меня глаза – я вышел за рамки реплик, которыми мы обменивались каждое утро понедельника.

– В воскресенье меня пригласила на ужин сестра, – сказала она.

– Да? Как все прошло?

– Просто замечательно.

И опять ничего.

– Вы ведь живете в «Кенсингтон Мьюс», не так ли?

– Верно.