— Ай да молодцы! — до слез веселился государь. — Ай да потешили!

— Якши! Якши! — сдержанно откликались горные люди.

Царь в тот вечер был ненасытен на забавы.

— Пляши! — кричал он, отбивая ладони.

И гости веселились на славу, лихо отчебучивая «Русскую» под веселое треньканье балалайки. Вдоволь натешившись над плясунами, царь снова возвратился к любимой забаве — кулачному бою.

— Вот ты, детина, подь сюды! — жезлом указал он на стрельца огромного роста. — Вон твой соперник, боярин Сакуров.

Петр Сакуров, услышав про царскую милость, в благодарность наклонил голову и скинул дорогой кафтан на руки подбежавшему холопу.

— Не могу я, государь Иван Васильевич, — взмолился вдруг стрелец, — батьке обещал, крест целовал, что драться на кулачных боях не буду. Сила у меня больно большая: как стукну кулаком, так и грудь враз пробиваю!

— Крест, говоришь, целовал? — задумался Иван Васильевич.

— Целовал, — перекрестился стрелец. — У нас в роду все такие, что батька, что братья, — никто супротив нас устоять не способен.

— А вот мы сейчас тебя от крестного целования избавим! Иван Михалыч… дьяк Висковатый, — крикнул государь через всю палату скучающему в углу думному чину. — Избавь-ка этого молодца от клятвы! Батьке он обещал, что драться на кулачных боях не станет, и на том крест целовал! Помог бы ты ему. Очень детине хочется государя своего порадовать, а самому силой молодецкой помериться.

Думный дьяк подошел. В руках потир[59]с медом. Отхлебнув из него и сощурившись, дьяк махнул рукой:

— Пускай себе дерется! Освобождаю тебя от клятвы, только сперва крест целуй. — И сунул стрельцу в самые губы золотое распятие. — А теперь дерись, дурень, потешай царя!

Стрелец аккуратно снял с себя кафтан, повел крутыми плечами и подошел к Сакурову.

— Бей ты поначалу, боярин, негоже мне первым. Не по чину! — выставил вперед грудь молодец.

Петр засучил рукава, расправил плечи и, выдавливая из себя крик, ткнул кулаком в широкую грудь стрельца. Детина только отступил на шаг, потер ладонью ушибленное место и произнес:

— Не обессудь, боярин, не по своей воле, — и, широко размахнувшись, ударил князя в грудь.

Петр Сакуров упал на залитый медом и вином пол. Он захрипел, и изо рта тонкой струйкой потекла темная кровь. Она закапала на пол, смешиваясь с алым вином. Боярин пробовал приподняться, но ноги ему уже не подчинялись.

Подошел государь, его молодое и красивое лицо выражало озабоченность. Петр Сакуров вяло улыбнулся окровавленными губами.

— Прости, государь, что веселье тебе испортил, — произнес боярин.

— Отнесите его в горницу, — приказал Иван Васильевич, — и пусть лекарь немецкий посмотрит… Может, и оживет еще? И передайте немцу мои слова: если не вылечит боярина, на кол посажу! А ежели спасет… золотом осыплю и землицы еще дам!

Веселье дало сбой и пошло на убыль. Первыми ушли родственники боярина Сакурова, а затем, с соизволения государя, пиршество покинули и остальные гости.

Нур-Али почти достиг своей цели: он сумел собрать вокруг себя городскую знать и начал открыто призывать к бунту против власти улана Кучака.

— Мы не чувствуем себя хозяевами на своей земле, — горячо говорил он на улицах и площадях. — Нами управляет крымчанин без роду без племени, который был взят Сююн-Бике на службу только из жалости! Надо прогнать его, и тогда мы сами станем хозяевами Казани!

Беда случилась в канун благословенного месяца Рамазан. Толпа разгневанных казанцев подступила к воротам ханского дворца и, размахивая над головами саблями, требовала справедливости.

— Смерть Кучаку! Смерть! — выл озлобленный люд.

В ворота ханского дворца летели камни, грозно звенело оружие, вокруг сделалось светло от зажженных факелов, и неровные блики огня большими рваными тенями падали на деревянные стены и башни.

— Смерть Кучаку! — толпа все более неистовствовала. — Он хочет предать смерти всех казанцев до единого, а город отдать крымскому хану!

— Он хочет сам сделаться казанским ханом! — кричали другие. — Он желает расправиться с Сююн-Бике и Утямыш-Гиреем, а затем занять их место!

Толпа разрасталась, становилась все более неудержимой и требовательной. А в ворота ханского дворца уже размеренно и сокрушительно стучался таран. В такт громкой команде на длинных ремнях раскачивалось многопудовое бревно и било по крепкому чугунному замку.

— И-раз!.. И-два!..

Крепкие дубовые доски едва сдерживали натиск, вот сейчас они не выдержат и разлетятся во все стороны.

— Пора! — скомандовал Кучак.

Ворота распахнулись, впуская во двор разгневанную толпу. Сейчас она разнесет ханский дворец и растопчет самого Кучака, который спокойно, скрестив руки на груди, встречал мятежников…

И тут в нападавших врезалась конница. На полированной стали сабель заплясал огонь факелов; кони, будто сорную траву, втаптывали копытами тела поверженных. Казанцы побежали, но их плетями и ятаганами загнали на ханский двор. Заскрипели ворота и закрылись, пленив взбунтовавшихся.

Навстречу мятежникам вышел улан Кучак.

— Вы хотели попасть сюда?! — дерзко спрашивал он у обреченных на смерть. — Так вот, вы здесь! Вы желали увидеть меня?! Вот он я!.. Перед вами! Вы хотели предать меня смерти?! Что ж… Убейте, если сможете!

Кучак осмотрел толпу казанцев — вчерашних друзей, нынешних врагов. Среди них были почтенные мурзы, которые заседали в Большом Диване; горожане, которых он видел впервые, но сумел, видно, чем-то прогневать; рабы, которые люто ненавидели его. Впрочем, все они тотчас перестали интересовать улана, он не любил заглядывать покойникам в лицо.

— Зачинщиков казнить! — повернулся Кучак спиной к обреченным.

— Среди них есть видные мурзы, — предупредил есаул дворцовой стражи.

Улан не ответил, только зло повернул голову в сторону слуги, и тот, знавший своего господина многие годы, ниже обычного склонил голову.

— Будет исполнено! — только и произнес он.

Восставших казанцев, в назидание другим, казнили на виду у всего города. Тихо и внешне безропотно наблюдали собравшиеся за жестокой работой палачей. На дощатый, срубленный на скорую руку и оттого скрипучий помост выводили каждого в отдельности.

— На колени! — грубо толкал мученика кто-нибудь из стражи.

И правоверный, шепча молитву, клал голову на дубовую колоду. Высокий одноглазый палач, передвигавшийся как-то боком, не спеша, словно прицеливаясь, подходил к очередной жертве и с размаху опускал окровавленное лезвие сабли на шейные позвонки несчастного.