— Смотри лучше, — ответил язычник, — и ты все поймешь!

Кулшериф снова приник к чаше. Прозрачная гладь воды слегка подернулась мутной пеленой, потом стала темнеть, пока не сделалась совершенно черной. В самом центре круга он увидел крест. Пламя… Полки царя Ивана… Горящие стены Казани… Разрушенные мечети…

Кулшериф закрыл глаза.

Когда он вновь заглянул в сосуд, то увидел лишь гладь воды, в которой по-прежнему отражались только зеленые кроны столетних елей и виднелось дно — шероховатое, медно-красное.

— Ты все понял? — спросил колдун.

— Да.

Бледное лицо Кулшерифа, заросшее белыми волосами, выглядело теперь невозмутимым.

— Значит, это… будет?! — только и спросил сеид.

— Ты видел все сам.

— Собирайтесь! — приказал Кулшериф. — Мы возвращаемся в Казань!

Заржали кони, предчувствуя обратную дорогу. Их копыта нетерпеливо сбивали луговые цветы.

Сеид, опираясь на крепкие руки мурз, забрался в кибитку и удобно расположился на мягких подушках.

Повозка, подминая под себя огромными колесами хрупкие весенние колокольчики, двинулась по песчаному берегу Камы.

Старик остался стоять, безучастно наблюдая за тем, как стража сеида загружала в возки огромные сундуки, потом развернулся и, опираясь на посох, пошел в глубь бора. Он отошел уже далеко, когда услышал за спиной чей-то быстрый шаг. Колдун обернулся и увидел казака, сжимавшего в руках ятаган. Язычник поднял клюку и медленно пошел навстречу.

— Значит, Кулшериф решил закончить наш давний спор… Спи! — прошептал он одними губами, глядя в глаза стражника.

Воин застыл, взгляд его сделался неподвижным, лицо окаменело. Колдун подошел вплотную, еще раз посмотрел в продолговатые глаза и чуть тронул казака посохом. Тот повалился, неуклюже подминая под себя ноги, ятаган выпал из ослабевших рук, острая кривая сталь распорола ему горло, и стражник, захлебываясь кровью, вдруг пробудился ото сна.

— Спаси меня, старик, — взмолился воин.

— Аллах спасет, — безразлично произнес колдун и, опираясь на палку, ушел в непроглядную чащу.

Три раза в день с высоких бревенчатых колоколен раздавался звон, который будил жителей Иван-города, созывая на молитву. Мирские дела на время замирали, и православные, крестясь на святые иконы, на пономарей, чьи фигуры, будто маятники, двигались под самой крышей звонницы, стекались к храму.

— Бом! Бом! — бил набат.

А потом к этому звону присоединялись колокола поменьше — веселее да позвонче, вызывая радость у собравшихся близ паперти горожан. Миряне шли замаливать свои грехи, прося прощения у Христа.

Уже кончилась заутреня, когда к городку подъехал небольшой отряд черемисов. Конники прибыли с миром, руки были свободны от сабель и ружей. Впереди на рыжем коне ехал немолодой улан. На ногах — красные, расшитые золотом ичиги, на голове — меховой малахай с хвостом лисицы, поверх длинной рубахи — шитый тюльпанами камзол.

— Впереди-то, видать, князь ихний, — приложив ладонь к глазам, высказался тысяцкий, — только зачем они пожаловали?

— Никак знаки нам какие-то делают? — заметил стоявший рядом стрелец.

Тысяцкий прижмурил подслеповатые глаза и подтвердил:

— И взаправду руками чего-то басурманы машут. Видно, что-то сказать хотят. Видать, в крепость просятся, переговоры вести, — догадался он. — А ну-ка, Микита, беги! Вели ворота отворять да предупреди, чтобы стрельцы не дурили! И пусть скажут царю Шах-Али, что гости к нам пожаловали.

Конный отряд еще некоторое время, придерживая коней, держался перед стенами на расстоянии пущенной стрелы, а потом вдруг от него отделился один из всадников и, размахивая руками, проскакал по скрипучему шаткому мосту через глубокий ров прямо к крепостным воротам.

— Подбери пищаль-то, — сказал тысяцкий. — А то пальнешь сдуру. По всему видать — с миром идут!

Всадник остановился перед вратами и стал кричать:

— Православные, к царю Шах-Али мы! Князь черемисский о мире говорить желает!

Воевода Юрий Булгаков сплюнул:

— Ишь ты! Православными назвал! Басурман окаянный!

— А он, видать, из наших, — заметил кто-то воеводе, — таких здесь много, кто в татаровом полоне был.

Булгаков неодобрительно посмотрел на говорившего: «Ишь какой выискался! Князя учить надумал!» Но бранными словами поносить не стал, только махнул рукой стрельцу-вратнику, застывшему в ожидании распоряжения:

— Ладно. Отопри засов, пущай едут! Видать, и в самом деле с миром прибыли!

Черемисы в сопровождении стрельцов гуртом вошли в покои Шах-Али и упали коленями на дубовый пол светлицы.

Царь касимовский держался важно — пусть знают, кто здесь хозяин!

— А теперь сказывайте, зачем пожаловали? — объявил Юрий Булгаков.

Князь черемисский запахнул полы халата и стал говорить. Воеводы только пожимали плечами, слушая чуждую речь. Шах-Али внимал молча, ничем не выражая своих чувств, лишь раз его голова чуть наклонилась вперед, а жесткие холодные губы выразили подобие улыбки. Наконец князь замолчал.

— Что он говорит? — поинтересовался Данила Захарьин, свояк государя.

— Челом царю бьет, — начал пересказывать Шах-Али. — Просит, чтобы Иван Васильевич их пожаловал и простил. Хотят они быть у Иван-города, охранять его от набегов неспокойных соседей. И еще хотели бы они собирать ясак по-прежнему, как заведено было еще при их дедах. И желали бы от государя грамоту жалованную иметь, как им далее быть.

— Правильно, — согласно закачал головой Данила Романович. — Пусть же при граде пока будут, раз того хотят.

Не дождавшись утра, через свияжские ворота выехал гонец касимовского царя в сопровождении большого отряда стрельцов. И уже через десяток дней, бухнувшись государю в ноги, он представил грамоту.

Иван Васильевич взял ее, развязал атласную бечеву и ладонями расправил свернутый пергамент.

Гонец смотрел на сафьяновые, с целующимися голубями, сапоги государя и не решался подняться.

— Встань, холоп! — приказал самодержец. — И поди прочь!.. Нечего тебе здесь разлеживаться! Впрочем, зайди сначала к Матрене, она тебе наливки вишневой отольет. Скажи, царь велел.

Гонец, комкая огромными ладонями шапку, вышел из государевых покоев.

Иван Васильевич дочитал грамоту до конца, потянулся сладко. «Вот и город выстроен, и черемисы на поклон пожаловали. Очередь за Казанью!»

— Позвать ко мне Сильвестра! — окликнул государь томившегося в сенях рынду.

Скоро пришел Сильвестр и, пожелав поначалу Иисусу Христу вечной славы, а государю доброго здравия, устроился на крепких стульях, обитых красной парчой.