Теодолинда лежала на специальной кровати, опутанная трубками и проводками, обеспечивающими искусственное дыхание, контроль за артериальным давлением, работой сердца и мозга. Мониторы регистрировали малейшие изменения в ее организме. Врач-реаниматолог и Ринальди, не отрываясь, следили за показаниями датчиков.

– Все показания в норме, – доложил реаниматолог.

Гермес понимал, что во время операции было сделано все возможное и даже невозможное, и теперь оставалось только ждать и надеяться на лучшее.

– Идите отдыхать, – приказным тоном сказал он Ринальди. – Вы еще можете мне понадобиться этой ночью.

Молодой врач послушно направился к двери.

– И большое вам спасибо, – вдогонку ему добавил Гермес. – Всем большое спасибо.

– Вы всегда можете на нас рассчитывать, – тихо ответил Ринальди.

В душе Гермес надеялся, что ничего непредвиденного не произойдет и что Теа постепенно начнет возвращаться к жизни. Ведь реаниматолог уверил его, что показатели в норме, по крайней мере на данную минуту.

А потом? Что будет потом? Кто может ответить? И что считать нормой? Кажется, он все предусмотрел, Този тоже был на высоте. Гермес снова и снова возвращался к операции, повторяя мысленно каждое свое действие, каждый, даже незначительный на первый взгляд, момент операции. Теа должна поправиться, иначе какой тогда смысл в его жизни?

Ради чего он, выросший в нищете, достиг таких высот в медицине? Каково было предначертание его судьбы? Неужели долгие годы лишений, побед и поражений, отчаяния и надежд были лишь прелюдией в двум страшным ударам, способным уничтожить человека, – к потере любимой женщины и единственного ребенка?

Нет, так просто его не одолеть. Он с детства привык бороться и без боя не сдастся. Сегодня он два раза держал в руках сердце дочери и оба раза заставил его биться. Сидя у постели Теодолинды в реанимационной палате, он мог только ждать и следить за мониторами. Привыкший к активным действиям, а не к пассивному ожиданию, Гермес почувствовал себя невероятно усталым.

– Двенадцать часов, – констатировал Адоне, взглянув на свои швейцарские часы.

Два могильщика засыпали гроб. Комья земли гулко ударялись о деревянную крышку. Гермес думал, как тяжело будет его матери лежать под земляным холмом, и ему вспомнилась латинская эпитафия: «Сит тиби терра левис» – «Пусть земля тебе будет пухом». Бедная Катерина, может, и вправду ей будет легко и уютно под черным земляным покровом? Гермесу хотелось верить, что, натерпевшись и настрадавшись в этой жизни, мать обретет наконец покой. Сколько он помнил ее, в ее беспокойном взгляде всегда теплилась надежда, хрупкая, как прекрасный сон. Сердце Гермеса сжалось, он почувствовал тупую боль в груди, но глаза остались сухими. Неужели мать так мало значила для него, что он не в состоянии даже оплакать ее смерть?

Похороны были жалкие. Пришли только Адоне, самый старший сын, да он, младший. В больнице Гермес не отходил от нее, она умерла у него на руках. Священник заученно пробубнил отпущение грехов и поспешил удалиться. Эрколе Корсини, муж Катерины, был, как всегда, за решеткой, в тюрьме Сан-Витторе. Камера давно заменила ему родной дом. Остальные четверо детей не нашли времени, чтобы проводить мать в последний путь, да они и не считали это нужным. Как сказала Минерва, торговка с рыбного рынка, похороны интересны живым, а мертвым на них наплевать.

– Уже двенадцать! – испугался Гермес, который должен был в час заступить на дежурство. До больницы отсюда было далеко, придется через весь город ехать с пересадками.

– Мы свой долг выполнили, – со вздохом сказал Адоне.

Плотный, с массивным лицом, он был чуть ниже Гермеса. Добрые глаза Адоне выражали воловью покорность.

– Да, можно идти, – в тон брату сказал Гермес, надеясь, что тот предложит подвезти его на своем новеньком светло-сером «Фиате».

Священник подошел попрощаться.

– Спасибо, – пожимая ему руку, сказал Адоне. – Ты так много сделал для нашей мамы. – Гермес не удержался от горькой усмешки. – Все мы там будем, – несколько театрально произнес Адоне и, взглянув на свою «Омегу», вдруг заторопился. – Мне пора, до скорого. – И пока младший брат не попросил его подвезти, быстро удалился.

Гермес понимал, что такая поспешность Адоне результат его страха перед женой. Маленькая противная толстуха крутила им, как хотела, он и пикнуть при ней боялся. Только Адоне, сыну Катерины, чьим настоящим отцом был Эрколе Корсини, удалось выбиться в люди: квалифицированный рабочий, жена портниха, сын подает надежды, купили квартиру в кредит, потом машину… Гермес представил себе, как жена, дожидаясь брата в новенькой малолитражке, ворчливо выговаривает ему:

– Хорошо хоть тебе ума хватило не приглашать его в нашу машину, этой публике только палец протяни, они всю руку откусят.

В девять вечера того же дня Гермес вошел в подъезд большого густонаселенного дома на улице Беато Анджелико. Поднимаясь по нескончаемым ступенькам, он вдыхал знакомый с детства запах бедности и думал о том, что теперь, когда матери больше нет, ему здесь нечего больше делать.

После пятого лестничного пролета он вышел на длинный балкон, и его обдало холодным ветром. «Надо бы скопить денег на пальто, – подумал Гермес, ежась от холода в своем бесформенном свитере, – а то зимой совсем загнусь». В дверях квартиры он столкнулся с другим своим бра– том, Ахиллом, который выходил, распространяя вокруг себя резкий запах дешевого одеколона.

– Привет! – бросил он на ходу. – Где это ты пропадал целый день?

Сам он явно спешил на свидание или на вечеринку и вопрос задал просто так, не рассчитывая на ответ.

– Сначала я хоронил маму, – строго ответил ему Гермес, – потом был на дежурстве.

– Вот и молодец, – не вслушиваясь в слова брата, сказал Ахилл. – Будь здоров.

Он был самым богатым в семье и оплачивал квартиру из собственного кармана, великодушно освободив остальных членов семьи от этих расходов. Ахилл вообще был всегда доволен собой, считал себя неотразимым, гонял на машине быстрее, чем положено, и со всеми держался как свой в доску.

– Я уезжаю, – уже в спину крикнул ему Гермес.

– Правильное решение. Отдохни немного, развлекись. – И он исчез.

На столе в кухне под клетчатой салфеткой Гермес нашел свой ужин. Он снял с супницы перевернутую тарелку и вдохнул запах подгоревшего и уже остывшего супа, который все же лучше бутерброда с колбасой, который он съел всухомятку на работе. Он взял ложку и принялся не спеша есть, не чувствуя вкуса. Он вообще не придавал значения еде – важно было насытиться, а чем – большого значения не имело.

В дверях кухни показалась двадцатичетырехлетняя Диана в халате с растрепанными волосами.

– Как тебе? – спросила она, указывая глазами на суп. – Нравится?