– Пожалуй, ты все же прав. Это, конечно, твоя добыча. – Он искоса взглянул на Элфрун и слегка улыбнулся. – Он у вас всегда поступает по-своему?

– Не беспокойся. Я прослежу, чтобы ты получил свою долю, – отозвалась она. Все ее тело покрылось гусиной кожей от холода, тогда как Атульф вообще перестал его ощущать.

Улыбка Танкрада стала более теплой и такой широкой, что кожа на скулах натянулась.

– Я не сомневаюсь в этом, леди.

Однако она не улыбнулась в ответ.

На берегу уже начали потрошить и свежевать туши. Зрелище было жуткое. Острые ножи вырезали большие квадратные куски кожи, которые отслаивались легко, словно открывалась крышка погреба, и наружу вываливались переплетения серых блестящих внутренностей. Дети отталкивали друг друга, балансируя на скользких тушах, и отгоняли палками и камнями птиц-падальщиков, выпрашивая у взрослых полоски розоватого сладкого китового жира, по вкусу напоминавшего орехи.

Атульф и Танкрад набросили веревку на плечи. В воздухе стоял густой тяжелый запах крови и выпотрошенных внутренностей. Они развернули громадного зверя, пока глубина была еще достаточной для этого, а затем стали вытаскивать его на сушу, что было нелегкой задачей. Сияя белозубыми улыбками на забрызганных кровью лицах, к ним подходили люди, помогали им, похлопывали и Атульфа, и Танкрада по плечу; здесь были друзья и родичи Атульфа, которых уже трудно было отличить от людей из Иллингхэма.

– Это мой кит! – гордо сказал Атульф, взглянув на своего нового товарища.

Танкрад удивленно поднял брови. Он был больше Атульфа. Он был старше его. Отец его был тэном короля. Отбросив все эти соображения, промелькнувшие в его голове, он с ликующей усмешкой схватил руку Атульфа и поднял ее:

– Мы вместе убили его.

– Тебя хочет видеть твой отец.

– Зачем это? – спросил Атульф.

Он вытирал Бурю плотно скрученным пучком соломы. Вернувшись, Ингельд позволил ей покачаться в грязи, и теперь ее светлая шкура была в пятнах, а ноги до колен были просто черными. Парень стоял с другой стороны лошади и круговыми движениями крепко тер ей бок, и поэтому Фредегару не было видно его лица.

Впрочем, священник легко мог представить его: смотрит хмуро, нижняя губа выпячена, плечи настороженно сутулятся. Он вздохнул.

– Это неправильная реакция. Если человек, к которому ты испытываешь уважение, призывает тебя к себе, ты просто идешь, не задавая никаких вопросов. – Видно, этого мальчика мало били в детстве, решил он.

– Я выпачкался. – В интонации Атульфа звучала нотка надежды.

– Ну так вымой руки.

Атульф выпрямился и вышел из-за отцовской кобылы.

– От меня смердит. Туника грязная. Буря вывалялась в собственном шарне[39].

Даже при таком освещении Фредегару было видно, что на тунике его до сих пор были также пятна крови и грязи, которые остались после охоты на китов несколько дней тому назад. Он снова вздохнул:

– У тебя, конечно, эта туника не единственная, у сына такого отца?

Атульф неохотно кивнул.

– Тогда приведи себя в порядок. Он сказал, что будет ждать тебя вместе с твоей бабушкой.

Атульф сначала вытер руки о свою тунику, а затем стащил ее через голову и надел чуть более свежую, сняв ее с гвоздя. Стирала его вещи служанка бабушки, но сам он никогда не замечал, что вещи испачкались, и всегда забывал завязывать грязные в узел. В последний раз любовно похлопав Бурю, он вышел из конюшни и, наклонив голову, поскольку в лицо бил ветер с дождем, направился к пристройке, где жила бабушка. Пристройка была новая и добротная, из дуба, с крышей, покрытой тростником и камышом, которые до сих пор оставались бледно-золотистыми.

Он не говорил с бабушкой с того момента, когда тело Кудды было предано земле. Несмотря на облако злости и самоуверенности, которым он окружил себя, Атульфу было больно чувствовать ее едва сдерживаемое неодобрение. Однако он также заметил, что она не на него одного смотрела так – нахмурившись и плотно сжав губы; ее злость на заезжего священника вызывала в нем волну недоброго удовольствия. Он уже с трудом выносил этого Фредегара, который при встрече передергивал плечами и зажимал пальцами нос, как будто от Атульфа исходило зловоние еще более отвратительное, чем лошадиный навоз.

Да кто дал этому иностранцу такое право? Он был ничем не лучше любого из них. Даже хуже. Он хладнокровно убил Кудду. Атульф не видел тела друга без савана, и воображение рисовало ему раны не очень страшными. Ну насколько тяжелыми они могли быть? Элфрун отказывалась рассказывать об этом в подробностях, но все эти ожоги можно было, конечно, вылечить, разве не так? А что для мужчины несколько шрамов?

Идя через двор, он едва тащил ноги и пялился на всех, кто попадался ему на глаза, но немного оживился, когда из церкви вынырнул Хихред и приветственно кивнул ему. Дьякон всегда относился к Атульфу с дружеским почтением. И, в отличие от Фредегара, Хихред был предан его отцу до мозга костей.

За месяцы, прошедшие с тех пор, как Ингельд обосновался здесь навсегда, Атульф узнал, что масса людей восхищаются его отцом, ценят его за веселый нрав, за то, что он отличный всадник и охотник. Когда на весенних и осенних праздниках Атульфа узнавали как сына аббата из Донмута, это что-то да значило.

Даже если сам Ингельд, похоже, большую часть времени совершенно не помнил о его существовании.

Атульф проглотил горький комок, подступавший к горлу. Зачем его позвали теперь? Желание добиться одобрения отца накатывало на него болезненно горячей волной.

У дверей бабушкиного бауэра он остановился в нерешительности, поскольку не был уверен, что ему тут будут рады, несмотря на то, что сами его позвали; но круглолицая служанка Абархильд нетерпеливо махнула рукой, приглашая войти.

– Ты задержался.

– Я должен был привести себя в порядок.

Женщина оглядела его с ног до головы и, нахмурившись, сделала шаг назад.

– И это ты называешь привести себя в порядок?

Ну ей-то какое дело, как он выглядит?

И где его отец?

Бабушка, плотно закутавшаяся в теплую шаль из овечьей шерсти, сидела возле огня, опираясь обеими руками на свой посох. Несмотря на нездоровую хрупкость, сидела она очень прямо и с суровым лицом.

– Ты стал неуправляемым, – сказала она.

К щекам Атульфа прихлынула горячая кровь, но он надеялся, что в полумраке бауэра, освещенного только пламенем очага, бабушка не заметит, как он покраснел. Он расправил плечи.

– Я первым заметил китов. И убил главного самца.

– Я сейчас не про китов. А про твою вылазку в Иллингхэм. Ты и другие маленькие лисята играете, строя из себя больших волков.