Тот снова пожал плечами.

– Какая разница, как он сейчас проводит время? – бесстрастным тоном сказал он. – Ты ведь уже подробно расписала его будущее.

– Я не хочу ехать в Йорк. – Атульф произнес это очень тихо и себе под нос, но Абархильд все равно услышала.

– Ну что ж. Тогда поголодаешь. – Абархильд закашлялась, и в груди у нее что-то громко заклокотало. Справившись с приступом кашля, она, похоже, немного смягчилась. – Тебе не хочется становиться церковником, Атульф. Я это вижу. – Она дотянулась до него и свободной рукой похлопала по плечу, не обращая внимания на то, что он пытался уклониться. – Никто и не говорит, что ты был рожден для этого. Но так можно сказать об очень немногих людях. И немногих священниках. – Она уронила руку и, бросив взгляд на Ингельда, добавила: – Судя по тому, что я слышала, для такого мальчика, как ты, в Йорке найдется много занятий.

Атульф также посмотрел на отца безумным взглядом, словно пойманная в сети птица.

– Можно я все-таки останусь здесь? Я буду работать на тебя не покладая рук! За Бурей еще никогда и никто так не ухаживал, как это буду делать я…

Лицо отца оставалось безучастным, как у каменного изваяния.

Абархильд перенесла вес тела на свою палку, и уголки ее губ поползли вниз.

– Ты сам подумай, глупый мальчишка. Кто примет донмутский монастырь после твоего отца? Да Радмер с радостью отдал бы его Хихреду, если бы считал, что тот с этим справится, – просто чтобы досадить Ингельду. А если тут не будет никого из наших, архиепископ в один прекрасный день отдаст его кому-нибудь из своих друзей. Ну? Об этом ты подумал? – Тяжело задышав, она умолкла. – Этого ты хочешь? Чтобы сорок хайдов[41] отличных земель отдали какому-то чужаку? А где ты тогда будешь жить?

Атульф с ужасом понял, что горячие и горькие слезы обиды, которые уже некоторое время грозили пролиться, теперь действительно сочатся из уголков его глаз. Он засопел и судорожно сглотнул их.

– Если я присоединюсь к дружине короля, он наградит меня.

Ингельд покачал головой:

– Нет, не наградит. В этой очереди впереди тебя стоит слишком много людей. Подумать только – десять лет мира! – Он криво ухмыльнулся, и Атульф решил, что отец насмехается над ним. – Это крестьянам хорошо и спокойно, но бойцы голодны и беспокойны. Король уже давно раздал все награды.

Абархильд ударила посохом об пол.

– Довольно об этом. Ты утомил меня, мальчик. Хотя от тебя одни неприятности, ты все же мой внук. И ты не можешь всю жизнь трудиться в конюшне своего отца.

– Я хочу…

– Он хочет! – зло передразнила она его. – Ты хочешь быть воином. Ты и еще сотня таких же глупых мальчишек. Ты думаешь, у Осберта найдется место для такого неподготовленного и неопытного юнца, как ты? А ну вернись! – потребовала она, повысив голос.

Атульф уже открывал дверь. Однако, несмотря на неспособность сдержать слезы злости, он все равно не мог ослушаться этого приказа. К очагу он не вернулся, но остановился и стал к ней вполоборота, не отпуская ручку двери. Снаружи маялась сгорающая от любопытства женщина, прислуживающая Абархильд.

– Я сама напишу архиепископу. – На лице ее вдруг отразилась ужасная усталость, и служанка быстро вошла в бауэр, протиснувшись мимо Атульфа, и помогла ей сесть. Оказавшись снова на табурете, она посмотрела на внука, все еще готового разозлиться и убежать. – Ты глупый маленький мальчик. Тебе предлагают коня, а ты заглядываешь ему в зубы, тогда как нужно просто поблагодарить и побыстрее вскочить в седло.

Атульф чувствовал на себе любопытные и оценивающие взгляды женщин. Этого не должно случиться.

– Отец! – Он никогда раньше Ингельда так не называл, и, к своему ужасу, когда он произносил это слово, голос его предательски дрогнул.

Но, несмотря на муки сына, Ингельд тем не менее лишь развел руками и покачал головой:

– Мне жаль. – Казалось, он хотел добавить что-то еще, но в конце концов только пожал плечами и улыбнулся.

Элфрун посмотрела через плечо на серые тучи на западе и снова перевела взгляд на пустынный берег. Она не думала, что солнце уже зашло, но разве можно было знать это наверняка при такой низкой облачности и завесе дождя, застилавшей холмы.

Это была неделя осенних штормов, и большую ее часть она провела на затопляемой приливом береговой полосе в полумиле отсюда. Руки с потрескавшейся от постоянного пребывания в воде и соли кожей болели, но дело было наконец сделано, мясо китов засолено и уложено в бочки, а их скелеты брошены на берегу выше линии прилива; здесь их дочиста обглодают птицы, после чего эти кости превратятся в массу полезных вещей, от реек для ткацких станков до инструментов для письма. Еще один хороший источник дохода для них на рынке в Йорке.

Отец был бы доволен.

Запахнув полы плотного красного плаща, она, босая, шла к линии прибоя, стараясь не поскользнуться на разбросанных по песку сплетениях водорослей. Водорослей и раковин моллюсков было намного больше обычного, морское дно было перерыто силой ветра и волн; но сейчас ветер совсем стих, все замерло, и в неподвижном холодном воздухе остро ощущался запах гниения. Море наконец-то успокоилось, и самым громким звуком теперь было журчание ручья, стекавшего с холма и впитывавшегося в прибрежный песок.

На плече у нее висела плетеная из тростника корзина, в руке она держала грабли; если бы ее спросили, куда она направляется, она бы ответила, что хочет поискать морские черенки и сердцевидок. Весь берег был укрыт пеленой смирра, лениво моросящего дождя, и свет уходящего дня быстро тускнел.

На дне ее корзинки лежало зеркало, которое она собиралась вернуть его владельцу. Она поставила корзинку на землю, рядом положила грабли и вытащила зеркало.

Прекрасная. Это слово свило себе гнездо где-то у нее в груди, оно было теплым и милым, как лисенок, свернувшийся в клубочек в своей выложенной сухими листьями норе. Всю эту неделю, пропитанную кровью и заполненную тяжким трудом, от которого ломило спину, она помнила о нем и порой ловила себя на том, что рассеяна и делает паузы в работе, и тогда уголки ее губ сами собой ползут вверх, как бы отвечая на засевшую в памяти улыбку Финна; причем улыбка эта сохранилась не в виде картинки, а как сильное убаюкивающее ощущение, наводившее на мысль о меде и вялых, перегруженных нектаром пчелах. И о сладком запахе цветущей таволги, уже полузабытом после того грустного праздника – Дня Всех Святых.

Прекрасная. Она посмотрела в зеркало и, увидев свое нахмуренное лицо, пожала плечами и перевернула зеркало, чтобы еще раз рассмотреть его узорчатую сторону. Вот это была настоящая красота – если ему так уж хочется красоты. Ее взгляд плясал по тонким линиям, изящным изгибам и завиткам, начертанным давно почившим мастером, который, должно быть, знал, что имел в виду Господь, когда планировал создать этот постоянно меняющийся мир. Этот бесконечный узор напоминал ей то водовороты реки в том месте, где она вырывается на отмель, то небо, когда хрупкие облака рвутся в клочья высокими ветрами, предвещая бурю.