– Я… – Я никогда не смогу себе этого позволить, хотела сказать она, но он уже закинул свою котомку на плечо и двинулся вдоль береговой линии, помахав рукой на прощанье, но так и не обернувшись. Чувство было такое, будто он уносит с собой частичку ее души, что-то бесценное.

Две неподвижные фигуры стояли бок о бок, коленопреклоненные, на холодном земляном полу в темной церкви. Алтарь освещала единственная тусклая свеча.

– Я могла бы спасти его, – еще раз сказала Абархильд. Колени у нее мучительно болели. – Я разочарована тобой.

– Domina. – Голос Фредегара был бесстрастным.

– Наши люди – это тебе не скот, который можно забивать по своему желанию.

Снаружи, в нескольких ярдах от южных ворот монастыря, виднелся свеженасыпанный холмик. Ингельда испугала просьба похоронить мальчика на фамильном кладбище, и он решил отказать, и тогда Фредегар отвел его в сторону. Абархильд не могла слышать их приглушенного разговора, но она с одобрением смотрела на хмурого, насупленного священника, который решительно указывал то на телегу, где лежало завернутое в саван тело юноши, то в сторону монастыря. Сын был ее поздним ребенком, она знала: обращаться с ним нужно жестко. Мужчины и женщины слишком часто уступали ему. Разве мог вырасти из него хороший человек? А она была уверена, что он мог таким стать.

– Вы думаете, Кудда был бы вам благодарен, если бы вы собрали его по частям? – Взгляд Фредегара был устремлен на тускло освещенный алтарь.

– Да уж больше благодарил бы, чем за то, что ты перерезал ему горло. – Она, повернув голову, посмотрела на орлиный профиль священника, на который падал свет из маленького окошка, высоко расположенного на северной стене.

– В этом вы ошибаетесь. – Он говорил, словно обращаясь к каменному кресту, вырезанному в стене выше алтаря. – Его отец знал это, да и вы, domina, тоже знаете в глубине души. Я видел этого мальчика, когда он бегал повсюду вместе с вашим внуком. Он весь жил своим телом, как дикие звери. Потеряй он здоровье, и у него ничего бы не осталось. Если бы он был в состоянии говорить, он сам попросил бы этот нож.

– Ты сейчас играешь в Господа Бога.

– Он милостив, так же как и справедлив. Я сделал то, что, как я надеюсь, было волей Божьей. Отец аббат также знает, что я поступил правильно. Как и ваша внучка.

Когда старая леди поднималась на ноги, было слышно, как скрипят ее колени. Абархильд пошатнулась, к ней тут же подошла молчаливая женщина-рабыня, дожидавшаяся на крыльце, и подала руку, чтобы поддержать ее.

– Если в случившемся и можно кого-то винить, – сказал священник, – так только этого молокососа Атульфа.

Атульфа, который с посеревшим лицом наблюдал за похоронами с приличного расстояния, не слезая со своей маленькой и коренастой гнедой лошадки. И как только первая лопата земли упала на спеленатое тело покойного и женщины перестали причитать, он тут же развернул лошадь и ускакал вверх по склону холма, возвышавшегося позади церкви.

– В чем же вина Атульфа? – Абархильд обернулась, чтобы посмотреть на Фредегара, все еще продолжавшего молиться. – В чем он виноват? Кудда ведь должен был понимать, что нельзя в таком состоянии подходить к горну.

Священник покачал головой, но ничего на это не сказал.

Абархильд поковыляла от алтаря к выходу, у двери обмакнула пальцы в чашу со святой водой и перекрестилась, прежде чем выйти на свет солнца, которое уже начало клониться к закату. Она была убеждена в своей правоте, но понимала также, что мало кто разделяет ее мнение. И Элфрун уже призналась ей, что не осуждает священника.

– Он бы умер в мучительной агонии, бабушка. И она могла растянуться на много дней… А если бы и остался жить, то что бы это была за жизнь?..

Такие вот благовидные доводы.

Агония.

А почему это так уж плохо и неправильно?

Бог так устроил, что мучения способствуют тому, чтобы человек мог попасть на Небеса. Мальчик очистился бы болью, как пророк Исайя, – серафим принес угли, чтобы очистить его уста от греха богохульства. Судя по всему, огонь кузницы тоже был орудием Господним. Кудде нужно было дать выжить или умереть самому, и если бы он остался жить, то должен был бы смириться со своей судьбой. Должен был бы постепенно обрести мудрость и принять то, что дано ему Господом.

Она всегда понимала, что от Ингельда не приходится ждать чего-то хорошего, и в глубине души она с горечью осознавала, что не ошиблась. А вот Фредегар воспитывался там, где знали, что такое дисциплина, и она не думала, что он способен на такое проявление слабости. Она крепче сжала руку женщины, сопровождавшей ее. Боль полезна для души мужчины.

Должна быть полезна, иначе в мире не было бы так много боли.

Она вспомнила бледное, искаженное ужасом лицо Элфрун, когда та смотрела на кровь, которая хлестала из горла Кудды и пропитывала земляной пол кузницы, пока жизнь с булькающими звуками покидала тело задыхающегося мальчика. Она всегда считала, что для этой девочки было бы лучше всего, если бы ее забрали из этого мира скорби и поместили бы в какое-то далекое и безопасное место. Она сожалела, что ей так и не удалось убедить Радмера отправить дочь в женский монастырь, на север, в Новингхэм. Со временем из Элфрун получилась бы всеми почитаемая аббатиса, и это уберегло бы ее от боли, которая уготована судьбой каждой женщине.

От боли, испытываемой, когда хоронишь своих детей.

У могилы Винн стояла рядом со своими родителями; мать держала на руках младенца, еще двое маленьких детей держались за ее юбку. Остальные пришедшие на похороны давно разошлись, вернулись к повседневной работе и домашним очагам. Кутред и его жена обменивались резкими фразами. Винн быстро, как-то по-птичьи, переводила растерянный взгляд с одного на другого, обхватив себя руками за худенькие плечи. Абархильд видела, как девочка повернулась спиной к матери и взяла за руку отца. Было в этом жесте какое-то окончательное решение и открытое неповиновение. Женщина смотрела на мужа и дочь, уходивших вместе, словно не верила своим глазам, а потом уронила голову и в отчаянии прижалась лицом к запеленатому младенцу. Плечи ее содрогались от рыданий. Абархильд подумала, что нужно бы подойти к ней, попробовать хоть как-то утешить, насколько это возможно, но рядом с той появилась какая-то женщина, и они вдвоем медленно удалились.

Абархильд внезапно почувствовала, что очень устала, и ей захотелось поскорее добраться до своего соломенного тюфяка. Почему этот мир не может просто оставить ее в покое и не отпустит ее? Его создал Господь, но люди все испортили, он стал жестоким и ужасным, и ей хотелось, чтобы и она сама, и те, кого она любит, оказались в безопасном месте.

Но пока Радмер отсутствует, она вряд ли сможет отправить эту девочку к монахиням. Да и эти нортумбрианские монастыри… Ни строгой дисциплины, ни традиций в обучении. И мужские монастыри не намного лучше. Абархильд с тоской вспомнила о святой обители, в которой провела какое-то время. Интересно, остался ли в Шелле хоть кто-то, кто помнит ее? Там ее звали Хильде. Шестьдесят лет назад она была розовощекой послушницей, девочкой, которую так неожиданно оттуда забрали. В аккуратно побеленном здании, где спали новообращенные, было очень чисто, там было приятно и удобно находиться. В Шелле обычно была солнечная теплая погода. В те времена ей всегда было тепло.