не ожидаешь от кого-то, кто меньше тебя ростом и повсюду носит в себе еще одного человека.

Девушка практически толкает меня в Данте со словами:

– Эй, братишка! Это я – твоя единственная младшая сестра. Просто уведомляю, что жива, раз уж ты сам не удосужился справиться об этом.

– Я видел, как Кэл утащил тебя со сцены, – угрюмо отвечает мужчина.

Он избегает смотреть на меня. Но я чувствую напряжение между нами – густое и наэлектризованное. От этого волоски у меня на загривке встают дыбом. Я в ужасе от мысли, что Данте обернется и посмотрит на меня. И все же не могу выносить этого игнорирования.

– Ты ведь помнишь нашу подругу Симону, правда? – говорит Аида.

– Аида, – произносит Данте таким низким голосом, что это больше похоже на вибрацию. – Хватит страдать херней.

Аида не обращает внимания.

– Симона как раз говорила, как сильно любит эту песню и как хочет потанцевать. Почему бы тебе не пригласить ее, большиш?

Я не знаю, как ей хватает смелости говорить все это, полностью перекрывая ему пути к отступлению, учитывая, что одного взгляда на рассерженного Данте достаточно, чтобы понять, что он мог бы смести ее одним взмахом руки.

Мужчина обращает свой пылающий взор на меня, как будто я действительно говорила, что ищу партнера для танца.

Я пытаюсь пробормотать что-то в опровержение, но Аида перебивает меня:

– Валяй! Я знаю, ты помнишь, как танцевать, Данте.

К моему удивлению и без моего на то согласия, Данте кладет свою огромную руку мне на талию и тащит меня на танцпол. Впервые за девять лет я ощущаю на себе его прикосновение. Даже сквозь ткань я чувствую жар, исходящий от его ладони. Я ощущаю каждую мозолинку на ней.

Я помню, какой он сильный. Мужчине не составляет труда поставить меня в нужную позу.

Но раньше он никогда не был таким зажатым. С таким же успехом я могла бы танцевать со статуей. Наши части тела не соприкасаются, не считая сцепленных ладоней и его руки на моей талии. Данте смотрит прямо перед собой, за мое плечо. Его рот кажется напряженным и сердитым.

Это настоящая пытка – быть так близко, но все же так далеко.

Я не могу этого вынести. Я не могу вынести его ненависть.

Я пытаюсь придумать, что сказать – хоть что-нибудь. Все, что приходит мне в голову, кажется нелепым.

Как дела?

Чем занимаешься?

Как поживает твоя семья?

Кажется, Данте столь же озадачен. Или просто предпочитает тишину. Песня продолжает играть, медленная и меланхоличная.

Я уже и не жду, что он заговорит со мной – мы дотанцуем в тишине и разойдемся.

И вдруг так, словно слова даются ему с болью, Данте произносит:

– Тебе правда нравится эта песня?

– Я ее не знаю, – шепчу я.

Я была слишком напряжена даже чтобы вслушиваться. Теперь я поднимаю взгляд на сцену.

Девушка нежно поет в микрофон. Это простая песня с легким оттенком музыки кантри. Голос певицы звучит низко и чисто в унисон с гитарными рифами. Она насвистывает бридж, поджимая губы и издавая звук, похожий на пение лесного жаворонка.

– Она называется «Июль», – говорит Данте.

Мы встретились в июле. Не знаю, хочет ли он напомнить мне об этом или просто поддерживает светскую беседу, потому что больше ему сказать нечего.

Моя грудь пылает, словно я бежала целую милю, а не танцевала медленный танец.

Я чувствую мощный маскулинный запах Данте. Он пользуется другим одеколоном, но его кожа пахнет так же – свежо и пьяняще. Я вижу, как перекатываются мускулы под плотным пиджаком. Теперь он танцует лучше. Но ни его тело, ни его лицо не выражают удовольствия.

Боже, это лицо…

Темная тень вдоль челюсти, заметная, даже когда он чисто выбрит. Глубокая ямочка на подбородке. Черные глаза, самые темные и свирепые, что я когда-либо видела. Густые темные волосы, которые кажутся мокрыми, даже когда это не так, зачесанные со лба назад.

Я хочу его. Так же сильно, как и всегда. Даже еще сильнее…

Желание словно росло и распространялось внутри меня все эти годы, а я даже не знала. Все то время, пока я думала, что начала забывать Данте… оно никуда меня не отпускало.

Я чувствую, как глаза наполняются горячими слезами, и быстро пытаюсь их сморгнуть. Я не могу позволить, чтобы Данте увидел меня такой.

Откашлявшись и по-прежнему не глядя на меня, мужчина говорит:

– Я читал про твою сестру. Мне жаль.

Горло перехватывает, и я издаю какой-то странный звук, подразумевающий «Спасибо».

– Писали, что ты усыновила ее ребенка.

Все вокруг нас замедляется. Гирлянды размываются в золотое пятно. Стены, обшитые деревянными панелями, проплывают мимо, как в замедленной съемке. Я чувствую, что песня вот-вот закончится, но последние такты, кажется, тянутся целую вечность.

Я могла бы сказать Данте правду прямо сейчас.

Я могла бы сказать, что Генри – его сын.

Но меня останавливают две вещи.

Во-первых, я не знаю, якшается ли Данте до сих пор с итальянской мафией. Думаю, скорее всего – да. Неважно, насколько разросся его бизнес за последние девять лет, я сомневаюсь, что он обрубил все связи со своим криминальным прошлым и прежними способами заработка. Он так же опасен, как и раньше, а, может, даже еще опаснее.

И вторая, еще более трусливая причина…

Данте будет в ярости, если узнает.

Когда я ушла тогда, я думала, что малыш будет только мой. Что только я буду защищать его и заботиться о нем. Я думала, это мое право – забрать моего ребенка в другую страну ради безопасной жизни.

Но когда Генри вырвали у меня из рук прямо в роддоме, я стала думать иначе. Всякий раз, когда из-за работы я пропускала мгновения его жизни – первый шаг, первые слова, – я понимала, сколь многое упускает Данте.

Скрыть от него беременность было ужасно.

Скрыть от него рождение сына было непростительно.

Так что я не могу рассказать ему о Генри, потому что я боюсь. Боюсь Данте.

Я понимаю, что глупо киваю в ответ. Делаю вид, что Генри действительно мой племянник. Продолжаю эту ложь, потому что не знаю, как поступить иначе.

Песня подходит к концу, и Данте отпускает мою руку.

Он кивает мне, будто отвешивая поклон.

И без слов удаляется прочь.

А я остаюсь стоять, несчастная и одинокая, каждой клеточкой тела взывая к мужчине, который растворился в толпе.

Данте

Зачем я пошел с ней