Я заметила, что ко входу в проулок медленно подъехало нечто, напоминавшее «Роллс-Ройс», и, не задумываясь, сказала:

– Два-одиннадцать-Сентрал-Парк-Уэст.

«Бересфорд».

Через несколько минут я уже сидела на заднем сиденье «Роллс-Ройса» вместе с Доранами и ехала по Восьмой авеню. Мистер Доран настоял на том, чтобы я села между ними, забрал у меня шляпу и аккуратно пристроил ее к себе на колени. Миссис Доран велела водителю включить радио, и мы втроем веселились как в старые добрые времена.

Когда автомобиль остановился возле «Бересфорда», знакомый швейцар Пит поспешил открыть дверцу, но посмотрел на меня несколько смущенно. Впрочем, Дораны ничего не заметили. Далее последовали поцелуи и обещания непременно встретиться снова. Я махала рукой, пока «Роллс-Ройс» не отъехал достаточно далеко. Пит откашлялся и, явно испытывая неловкость, сообщил:

– Мне очень жаль, мисс Контент, но, боюсь, мистер Грей и мисс Росс сейчас в Европе…

– Да, Пит, я знаю.

Когда я наконец погрузилась в поезд, идущий в деловую часть города, он был битком набит людьми всех цветов кожи и в одежде всех существующих фасонов. Челноком снующий между Гринвич-Виллидж и Гарлемом с двумя остановками в театральном районе, этот местный бродвейский поезд в субботу вечером представлял собой чуть ли не образец нью-йоркской демократии. Люди в строгих застегнутых на все пуговицы костюмах стояли вперемежку с пижонами в длинных пиджаках и брюках в обтяжку, а также с теми, кто был вынужден рядиться в обноски.

На станции «Коламбус Сёркл» в вагон влез какой-то долговязый тип в комбинезоне. Неуклюжий, длиннорукий, с давно не бритой физиономией, он был похож на питчера из фарм-лиги[107], для которого удачливые времена остались далеко позади. Лишь через некоторое время я поняла, кого он мне так напоминает: точно такой же деревенского вида парень днем раньше на IRT вышиб у меня из рук сумочку. Вместо того чтобы сесть на свободное место, он остался стоять посреди вагона.

Как только двери закрылись и поезд тронулся, он достал из кармана маленькую желтую книжечку, открыл ее на странице с загнутым уголком и начал громко читать вслух, да таким громоподобным голосом, который своим происхождением был обязан не иначе как Аппалачам. Я как-то не сразу поняла, что читает он из Нагорной Проповеди[108].

И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Надо отдать этому проповеднику должное – он крепко стоял на ногах и не держался за ременную петлю, а когда вагон качало, лишь крепче сжимал в руках свою азбуку праведника. Казалось, он так и будет читать Евангелие всю дорогу до самой дальней станции ветки, «Бей Ридж» и обратно, и ни разу не покачнется.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю… Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем: ибо они бога узрят.

Работу свою он делал так хорошо, что это не могло не вызывать восхищения. Читал ясно и с чувством, чутко уловив поэзию библейской версии короля Якова и выделяя каждое «они» так, словно от этого зависела его жизнь, восхваляя этот главный парадокс христианства – то, что именно слабые и усталые пойдут дальше всех и получат все.

Однако в субботний вечер на местном бродвейском поезде достаточно было посмотреть вокруг, чтобы увидеть, что этот парень не понимает того, о чем проповедует.

* * *

Вскоре после смерти моего отца дядя Роско повел меня обедать в свою любимую закусочную возле морского порта. Будучи портовым грузчиком, он принадлежал к тому типу мужественных трудяг, которые обладают большим сердцем, но довольно неуклюжи в быту; такие люди лучше всего чувствуют себя в открытом море – в том мире, где нет ни женщин, ни детей, ни всевозможных принятых в обществе правил приличия, но много работы и все держится на безмолвном кодексе дружбы. Так что Роско, разумеется, не слишком уверенно чувствовал себя, приглашая только что осиротевшую девятнадцатилетнюю племянницу на обед, и этот обед я, по-моему, не забуду до конца жизни.

Тогда у меня уже были и работа, и жилье – в пансионе у миссис Мартингейл, – так что дяде Роско не нужно было так уж обо мне заботиться. Но ему все же хотелось убедиться, что со мной все в порядке, и выяснить, не нуждаюсь ли я в чем-то. И, выяснив все это, он с удовольствием и в полном молчании принялся кромсать свою свиную отбивную. Только вот отмолчаться я ему не позволила.

Я заставила его заново рассказать кое-какие из хорошо известных мне историй; например, о том, как они с отцом украли у полицейского собаку, а самого заманили на поезд до Сибири; или о том, как они отправились смотреть представление странствующих канатоходцев, потом нашлись милях в двадцати от города, потому что пошли не в том направлении; или о том, как они, в 1895 году прибыв в Нью-Йорк, первым делом решили посмотреть на знаменитый Бруклинский мост. Я, разумеется, сто раз слышала эти истории от отца, но как раз это-то и было самым приятным. Впрочем, под конец дядя рассказал мне кое-что такое, о чем я совсем не знала. И это тоже было связано с первыми днями их пребывания в Америке.

К этому времени русских в Нью-Йорке было уже немало. К «русским», впрочем, относили всех подряд: украинцев и грузин, москвичей, евреев и гоев. Так вот, русских было так много, что в некоторых районах даже вывески на магазинах были на русском языке, а рубль ходил почти столь же широко, как и доллар. На Второй авеню, вспоминал дядя Роско, можно было, например, купить ватрушку, и она была ничуть не хуже той, что продавалась на Невском проспекте. Но через несколько дней после их прибытия отец, заплатив за жилье на месяц вперед, попросил у Роско всю имевшуюся у него русскую наличность, соединил эти деньги со своими и сжег их в суповой кастрюле.

На лице дяди Роско блуждала сентиментальная улыбка, когда он рассказывал о столь экстравагантном поступке моего отца. Хотя, сказал он, если оглянуться назад, вряд ли имело такой уж большой смысл сжигать все русские деньги. Но, на мой взгляд, история была просто чудесная.

Наверное, в то воскресенье я даже слишком много думала об отце и дяде Роско. Я вспоминала, как они, двадцатилетние, приплыли в Нью-Йорк из Санкт-Петербурга на грузовом судне, не зная ни слова по-английски, и