Они сидели и молчали, а потом в гостиную вошла Рита с подносом, на котором стояли три чашки с чаем.

– Там на кухне пирог есть, – немного оживилась Зинаида Петровна. – Соседи принесли. Сегодня весь день все что-то приносят, что-то говорят. А я как в тумане.

Рита сходила за пирогом. Все сели за стол. Зинаида Петровна, взяв чашку двумя руками, сделала маленький глоток.

– Соседка рассказала, что на том месте, где Вадика убили, сейчас много цветов. Люди несут и несут цветы. Его любили, – она взглянула на Риту. – Мы с Валей видели, что в нём что-то удивительное есть. Какая-то тайна. И вы с ним были этой тайной связаны. Мы никогда не задавали вопросов по этому поводу ни тебе, ни ему. Но сейчас я должна спросить… Его убили из-за этой тайны, да?

Рита долго напряжённо глядела в свою чашку, потом медленно кивнула.

– Да, тётя Зина. Его убили из-за того, что он умел делать. И делал. Я в этом уверена. У него были странные способности, которые он, пожалуй, и сам не понимал. То, что он делал, можно назвать чудом. Три года назад Вадик изменил меня, и с тех пор я спасла много людей. А значит, их спас и Вадик. Я не знаю, почему раньше вам всё это не рассказывала, наверное, боялась показаться безумной, ведь во всё это трудно поверить. А сейчас… сейчас я думаю, что вы должны это знать.

Зинаида Петровна заплакала – тихо, прикрыв ладонью глаза. Рита поднялась, передвинула стул, села рядом с пожилой женщиной и заключила её ладонь в свои ладони.

– Спасибо, солнышко, – кивнула Зинаида Петровна. – Спасибо, что рассказала. Для меня это важно. Для нас с Валей важно. И я верю тебе, верю. В Вадике было чудо, волшебство. Мы все эти годы с Валей заботились не просто о больном человеке, мы заботились…

– Об ангеле, – вставила Рита. – Пожалуй, это близко к правде.

Зинаида Петровна улыбнулась печально и повторила с теплотой в голосе:

– Об ангеле.

За окнами пошёл дождь, капли забарабанили по карнизу.

Они сидели за столом ещё около часа, вспоминали Вадика, смотрели фотографии в семейном альбоме, а потом пришли три соседки и Макар с Ритой решили отправиться домой. Попрощавшись с Зинаидой Петровной и выйдя из квартиры, Рита задумалась и предложила:

– Давай прогуляемся по городу в нижнем слое? Хочу, чтобы ты увидел, как там сейчас, вечером. Понимаю, у нас сегодня был трудный день и завтрашний вряд ли будет легче…

– Мы переместимся. И прогуляемся, – прервал её Макар. – Я буду только рад. Меня тянет туда, если честно. Причём, сильно.

Рита улыбнулась.

– Знаешь, что это значит? Ты уже заболел нижним слоем. И, боюсь, эта болезнь неизлечима. По себе знаю. И по Валерии.

Они спустились на первый этаж. Дождь усилился, это уже был не обычный осенний моросящий дождик, а настоящий ливень – холодный, пронзительный, он явился словно бы назло грядущей зиме, чтобы показать, что ноябрь не потерпит первого снега, станет сражаться, но не потерпит.

Будем надеяться, что в нижнем слое нет дождя, – сказала Рита, взяв Макара за руку. – Готов?

Он кивнул.

– Поехали!

И они переместились.

В южной части города в однокомнатной квартире на пятом этаже панельного дома на кухне сидела растрёпанная женщина. Ей было тридцать пять лет, но выглядела она намного старше. В блёклых глазах – усталость, тоска. Кожа на осунувшемся лице – бледная, с желтушным оттенком. Волосы были сальные, всклокоченные, под выцветшим распахнутым халатом белела несвежая ночная рубашка. Женщина подносила к губам сигарету, делала нервные затяжки и глядела мутным взглядом в окно, за которым шумел ливень.

Как же ей хотелось напиться! Как раньше. Так, чтобы рыдать, кричать, ощущать себя в стельку пьяной, но живой. Так, чтобы заглушить тоску и чувство безнадёги. Хотя бы на один вечер заглушить, на одну ночь. А утром снова напиться и, наконец, решиться на то, чтобы вскрыть себе вены.

Но она не могла. В комнате спал Миша, её четырёхмесячный сынишка, которому врачи поставили страшный диагноз и определили в категорию «не жилец». Максимум полгода и его не станет. Женщина дала себе клятву, что до тех пор не выпьет ни капли алкоголя. Это было бремя, которое она несла с зубовным скрежетом, со злостью на себя и на весь этот дерьмовый мир. Мир, который ненавидела всеми фибрами души и из-за которого планировала уйти вслед за сынишкой.

Но не раньше него. Хотя порой случались срывы, когда рука так и тянулась к опасной бритве. Полгода. Скорее всего, даже меньше. А потом можно смело наказать себя смертью за беспутную жизнь, за былые пьянки, грехи. За всё!

Очередная затяжка. Пепел упал на пол. Из приоткрытого рта вырвалась струйка дыма.

Люба. Любовь. Её раздражало собственное имя. Родители были уверенны, что человек, как корабль, как назовёшь, так и поплывёт по жизни. Наивные. Оглядываясь в своё прошлое, она убеждалась, что правильней её было назвать Горемыкой. Любовь в жизни Любы закончилась в апреле 1998-го, когда родители погибли в автомобильной аварии, которая случилась по вине одного наглого мажора. Богатый, занимающий высокий пост папаша сынка отмазал, и Люба поняла: с этим миром что-то не так!

Потом были детский дом, обучение в ПТУ на штукатура. В двадцать лет вышла замуж за слесаря по имени Лёня, который после свадьбы не просыхал и через год помер, замерзнув спьяну в придорожном сугробе. Люба теперь жила с мыслью, что с этим миром всё паршиво. А точнее, этот мир паршив для таких, как она.

После смерти мужа Люба меняла мужиков как перчатки. Однажды познакомилась с интеллигентным мужчиной, который цветы ей дарил, стихи читал, с тортиками в гости приходил. Она даже чувства к нему начала какие-то испытывать – не любовь, но что-то близкое. Они стали жить вместе, а через три месяца интеллигентика арестовали, он оказался маньяком, которого давно уже разыскивали. Тень от его кровавых деяний легла и на Любу. Ей часто приходилось слышать презрительный шёпот за спиной: «Вот эта сука, что того выродка пригрела…»

Тогда-то она и пристрастилась к алкоголю. Пила, трезвела, какое-то время держалась и снова уходила в запой. Жила на пособие и на деньги от продажи квартиры и деревенского дома покойного мужа. Как-то погром в магазине устроила из-за того, что ей отказались продавать водку после одиннадцати вечера. Серьёзный погром. За эту выходку она получила условный срок. А спустя месяц порезала ножом своего собутыльника и получила срок уже не условный. Отсидела, вышла на свободу, устроилась на работу, а потом сорвалась. И её жизнь стала такой же, как до отсидки: пьянки, беспорядочные связи, тяжёлые похмельные дни и ночи, полные ненависти к себе и ко всему миру. Это был растянувшийся на годы период, который походил на ползание по смрадному болоту в полном мраке. Впрочем, были моменты, когда Люба из этого болота выбиралась и пыталась заставить себя начать новую жизнь. Клялась, что всё, баста, никакого алкоголя! Однако скоро опять ныряла в трясину с головой, забывая о своих клятвах.