Голос грянул рядом – гулко, словно из-под земли.

– О Господи! Это еще что такое? – вздрогнула Рита. – Иневольно прыснула, глядя на очень худого, испитого, одноногого человека летшестидесяти, заросшего седой щетиной, в какой-то невообразимой одежонке. Он нестоял, а словно бы висел на костылях, держа перед собой засаленную кепку, вкоторой болталось несколько гривенников или пятнадцатикопеечных монет, а такжемедяки.

– Это дядя Мишка, – буркнул Георгий. – Местнаядостопримечательность.

«Достопримечательность», казалось, почуяла, что речь идет оней, и, надсаживаясь почем зря, продолжила свою знаменитую песню.

– Ну прямо Шекспир какой-то… – пробормотала Рита, нонемедленно умолкла, потому что дядя Мишка набрал в грудь воздуху и громчепрежнего прокричал заключительные куплеты.

Она едва сдержалась, чтобы не захохотать в голос: нехотелось обижать жалкого человека, носившего такое странное имя и певшего такуюзабавную песню. Вынула из сумки кошелек и положила в кепку желтенький бумажныйрубль.

У дяди Мишки отвалилась челюсть.

– Родименькая… – пробормотал он невнятно, перебегая взглядомс рублевки на Риту, и непонятно было, кто ему роднее и дороже в данную минуту.– Миленькая… Дай тебе Бог всего, как говорится. Тебе и кавалеру твоему! – Онпоглядел на Георгия и просиял щербатой улыбкой: – А это у нас хто ж? Это ж унас вон хто! Узнаёшь меня? Я ж тебе на свет Божий появиться помогал, я ж притвоих первых минутах жизни присутствовал!

Еще вчера Георгий при его словах ужасно растрогался бы, егопрошибла бы слеза и он немедленно полез бы в карман за деньгами, но сегодня… Тоесть сегодня он тоже полез за деньгами, но не растрогался. И слеза его непрошибла. И вообще, ему захотелось оказаться как можно дальше отсюда. Тем болеечто Рита уставилась на него изумленно. Уж не подумала ли она, что дядя Мишка –его отец?

– Он бывший акушер, – счел необходимым пояснить Георгий. –Он всем говорит одно и то же, но явно преувеличивает свои заслуги переджителями Энска.

Пошарил по карманам, повернулся к инвалиду и тоже положил вкепку рубль. Полное безумие: он оставался вообще без денег. Но нельзя жеотставать от Риты!

– Угомонись, дядя Мишка! – пробормотал угрожающе. А может,умоляюще.

Однако если Георгий думал, что таким незамысловатым способомзаткнет дяде Мишке рот, то ошибался. Наоборот – привалившее счастье совершенновышибло разум у энской достопримечательности.

– Ну какой же ты молодец, парень! Весь в отца! – забормоталдядя Мишка, увлажнившимися глазами уставившись на щедрую пару. – Он, бывало,шагает по Свердловке, девушки, на него глядя, ахают, а он глазищи свои прищуритчерные – и вперед, вперед, только каблуками печатает шаг. Вот только ростом тыне в него, а так – просто копия. Он высокий был, шинель ладно сидела, петличкисиние… Георгий его звали, а фамилия… Эх, забыл! Чертов скрулез! Но вы вот что,молодые люди, вы тут постойте, я только до ларечка пивного добегу, парукружечек жахну – и память у меня сразу пробьется…

– Что ты несешь, дядя Мишка! – так и взвился Георгий. – Мойотец на фронте погиб!

– Да на каком фронте? – Дядя Мишка смотрел изумленно. – Нафронте у меня ногу оторвало. А он-то… Не, на фронте он не был. Его ранили приисполнении, так сказать, потом в госпиталь определили. В тот, что на Гоголя,над оврагом. Там он и помер. Почему помер – военная тайна. А потом твоя мамка,Олечка Аксакова, тебя родила… Нет, но как же его фамилия была?

– Да замолчишь ты?! – прошипел Георгий, вороватооглядываясь. И замер: Риты рядом не было.

Он еще долго озирался, растерянный, обиженный. Она исчезла,сбежала, скрылась от него! Одни только герани валялись на газоне.

А тем временем дядя Мишка, непостижимым, совершеннофокусническим движением насунув на голову кепку с деньгами (причем ни однамонетка не выкатилась, ни одна бумажка не вылетела!), заковылял к заветномупивному ларьку.

Солнце сияло над городом, дробилось, множилось в окнахмансард, ослепляло. Небо было голубое-голубое, высокое-высокое!

– Мне кажется, нигде нет такого неба, как в Париже, –пробормотала Рита.

– Ты видела много разных небес? – ласково покосился на нееОгюст.

В голосе его, может быть, и звучала усмешка, но смотрел онвсегда с такой нежностью, что Рита прощала ему многое. Огюст был влюблен в нее– она это знала, хоть он никогда не вел речь о любви. Рита где-то читала, чтоженщина всегда чувствует, когда мужчина уже влюблен, даже если он сам еще неотдает себе в том отчета. И даже если он пытается скрывать свои чувства, онавсе равно это ощущает! И поощряет, если хочет.

Огюст своих чувств не скрывал. Другое дело, что Рита их непоощряла. Конечно, он красивый парень… немножко похож на того, со стариннойгравюры, лицо тонкое, точеное, бабуля Ле Буа сказала бы – изысканное. Но ведь унее есть Максим… Максим с его рыжими волосами и зелеными глазами как будтосошел с картины какого-нибудь импрессиониста, например, любимого Ренуара, и вкаждой черточке его лица больше жизни, чем во всем «гравированном», «бумажном»Огюсте. Скоро, уже через две недели, Максим станет мужем Риты, а Огюст ей дажене друг – они товарищи по работе. Товарищи по борьбе! Рита даже имени его незнает. Огюст – псевдоним. Он ведь тоже не знает ее подлинного имени. Для него идля всех в 9-й группе парижского отделения FFL она – Лора.

Ну что, имя как имя, не лучше и не хуже любого другого. ДляРиты оно – особенное. В ее комнате в доме Ле Буа висит премиленькая пастельконца прошлого, XIX века: девушка в белом кисейном платье, под белым кружевнымзонтиком, сидит на раскладном стульчике в парке Тюильри, выставив из-под пышныхюбок ножку в белом башмачке. У нее прищурены от солнца глаза, губы чуть-чутьулыбаются; позади грум ведет пони, на котором сидит маленькая девочка; блеститпод солнцем мрамор статуй, блестит вода в фонтане… Девушка в белом – какая-тоиз Ле Буа, дальняя родственница Эжена. Она рано умерла – чуть ли не спустямесяц после того, как с нее писали эту чудную пастель. Имени художника накартине нет, зато есть имя девушки: Лора. И все, одно слово – Лора…