– На втором этаже там сложены под потолок тюки, а в нихкапок – что-то вроде хлопка. Под потолком проходит электропроводка. Через двадня будет суббота, – говорил Огюст, объясняя свой план. – В субботу мы работаемдо полудня, и это как нельзя лучше отвечает нашим планам. Мы останемся втроем –я и еще два парня, Франсуа и Альфонс. Они французы, и если хорошо справятся сделом, я приведу их в нашу группу. Во время операции они будут обеспечиватьбезопасность: Альфонс внизу, на первом этаже, Франсуа – на втором. Я долженбуду взобраться на тюки, оголить провода, а затем поджечь капок спичками.Гитлеровцы подумают, что замкнуло проводку, пожар начался сам собой. Никто непострадает!

– Главное, не обожгись сам, – сказала Рита. И смутилась,увидев, как вспыхнули от счастья глаза Огюста. Честное слово, от такой вспышкимог загореться не только какой-то там склад, но и сердце любой девушки!

Но Рита, которой предназначался вес этот пыл, смутилась.Кажется, Огюст навоображал себе лишнего… И с чего? От совершенно невинных ееслов? Беда просто. Оказывается, Огюст влюбился куда сильней, чем она думала.Кошмар! Ведь он для нее просто друг…

– Знаешь что, – сказала Рита, отводя глаза, – давай дальшепойдем отдельно. Если Гийом увидит нас вместе, будет ужасный шум.

Гийомом звали командира их группы, и он был очень строг почасти конспирации.

Улыбка слиняла с лица Огюста, глаза его погасли. Он кивнул,свернул за угол.

Рита подошла к лотку со старыми пластинками (чем только неторговали с лотков на Монтергёй) и принялась их перебирать. Она чувствоваласебя ужасно глупо, да стыдно было отчего-то. Как бы дать понять Огюсту, что онбредит ею напрасно? Сказать напрямую? Ну да, а он вытаращит глаза: мол, тымного о себе воображаешь, малышка, я не такой болван, каким ты меня считаешь.Нет, все-таки он болван…

Впрочем, и не нужно ничего объяснять. Через две недели они сМаксимом поженятся, и Рита будет носить обручальное кольцо. Конечно, дома егопридется снимать, но, выйдя за порог, она будет надевать его снова. Огюстувидит и поймет, что он третий лишний. Ну а если он и потом будет смотреть наРиту безумными глазами, придется с ним поговорить, сказать, что замужняяженщина для порядочного мужчины не должна существовать, как для нее несуществует никто другой, кроме мужа. Она не из таких! Так что Огюсту лучше оней забыть.

Рита выбрала пластинку с записью танго «Фелисия» ЭнрикеСаборидо. На другой стороне была «Ля Мороча» в исполнении Карлоса Гарделя. onDieu и Боже мой, это же записи первых танго! Рита обожало танго, но теперьгород наводнили немецкие пластинки. Среди них встречались, конечно, очень милыемелодии, но ведь всем понятно, что настоящее танго могли написать только вЛатинской Америке. «Фелисия»! Красивейшее танго на всем белом свете!

Торговец старательно заворачивал конверт с пластинкой втончайшую зеленоватую бумагу. Придется заплатить дороже, но бумага быласовершенно как шелк, приятно держать в руках такой сверток.

Рита оглянулась, проверяя, нет ли слежки.

На террасе большого бистро сидели немецкие офицеры сженщинами. Красотки кутались в меха, но видно было, что под мехами одежды наних чрезвычайно мало. Одна вообще напялила бальное платье с огромным декольте,а на ноги надела босоножки, так что видны были ярко накрашенные ногти. Вдекабре-то! Погода, конечно, очень теплая, Рита даже пальто свое сняла и стоитпросто в свитерке, но все же… Босоножки, ноги без чулок, и ужасный цвет лака –просто рубиновый! Это проститутки!

Риту толкнули. Высокий парень в короткой, сшитой из шинеликуртке, высоких сапогах, галифе и крохотной кепке с низко надвинутым на лобкозырьком стоял рядом, читая газету. Рита невольно взглянула через его плечо:«Наши приветливые гости, бесспорно, оценили тонкость парижской кухни…»

«Наши приветливые гости»! Ну да, «Матэн», газета, известнаясвоим лизоблюдством. Это пишут о бошах. Свинство, нашли тоже приветливыхгостей. А кто их вообще сюда звал, в какие гости?!

Рита фыркнула, буквально выхватила из рук торговца свойпакет, буркнула: «Мерси!» (как будто он был в чем-то виноват!) и уже сделаланесколько шагов по брусчатке, когда торговец спохватился:

– Мадемуазель! Пардон, мадемуазель, но мне кажется, вызабыли заплатить за пластинку!

– Извините, я так задумалась! – пробормотала Рита.

Она заплатила, забрала сдачу, пошла, но почему-то вдругоглянулась. Парень в галифе и высоких сапогах поглядывал на нее поверх газеты иоткровенно играл глазами. Еще один болван!

От злости на всех болванов в мире Рита показала парню язык исвернула за тот же угол, куда ушел Огюст, нарушив правило, установленноеГийомом: «Двое из одной группы никогда не приходят на явку и не уходят с нееодним и тем же путем!»

Федор Лавров сидел в своей «Волге», положив руки на руль, исмотрел на проходную военного госпиталя, из которой вот-вот должна была выйтиОльга Монахина. Время от времени он поглядывал на часы, но вовсе не потому, чтомысленно торопил Ольгу. Честно говоря, ему совершенно не хотелось с нейвстречаться. Если она задержится еще на четверть часа, он уедет: на пятнадцатьноль-ноль у него был заказан телефонный разговор с городом Х., и хоть до Домасвязи на площади Горького отсюда рукой подать, тем паче на автомобиле, лучшеприехать пораньше… Вспомнилось: Рита говорила, что из Парижа с любым телефоннымномером Франции можно связаться прямо по уличному автомату. Здорово! В войнутакого не было. В войну вообще телефоны-автоматы в Париже были выключены.

Как всегда при воспоминании о Париже, Федор Лавров подавилзастарелую тоску и едкое, как кислота, недовольство самим собой. А еще – стыд…Ему было стыдно, что он так тоскует о Париже и порой ненавидит себя за то, чтоподдался в свое время уговорам Краснопольского и вернулся в Советский Союз,хотя, пожалуй, следовало бы остаться во Франции. Но вся его жизнь была связанас Россией, с Энском, где жили мать с отцом, которые считали его погибшим, гдебыли его друзья и вообще – родина, а с Парижем его связывали только воспоминанияо Сопротивлении и девушка, которую он любил, но которая не любила его. Ритасчитала его другом, лучшим другом, она готова была жизнь за него отдать – изблагодарности за то, что Федор в буквальном смысле поставил ее на ноги, но емуне нужна была ее благодарность, не нужна была ее жизнь – нужна была любовь.Если бы она согласилась выйти за него замуж, он остался бы в Париже.