Когда мама привезла Риту к Ле Буа и огорошила ее известием,что уходит от отца к Алексу, что теперь они будут всегда жить здесь, в домеблиз площади Мадлен, а про Дмитрия Аксакова им лучше как можно скорее забыть,Рита долго не могла найти покоя. Она очень любила отца и не верила в егопредательство. Правильно, что не верила. Потом, когда Краснопольский прислал имписьмо, мама рассказала Рите всю ту страшную историю, как Дмитрий Аксаковпытался спасти семью – и спас-таки ее, пожертвовав собой ради жены и дочери. Ноэто случилось потом, уже в сороковом, после вторжения бошей, а в первый годжизни в особняке Ле Буа Рита никак не могла найти покоя, плакала, металась,хотела убежать из дому… Но стоило ей посмотреть на фигуру Лоры, на ее милое,спокойное лицо – и она успокаивалась сама. Картина словно говорила ей:«Случается лишь то, что должно случиться. Смирись, даже если ты не понимаешьсмысла происходящего. Смирись, и ты обретешь счастье – в жизни или… или всмерти!» Нарисованная Лора в те месяцы стала ей ближе, чем любой живой человек.

Поэтому Рита и вспомнила о ней, когда командир 9-й группысказал, что ни при каких обстоятельствах они не должны называть своих настоящихимен. Только псевдонимы. Теперь она – Лора, молодой человек, словно сошедший состаринной гравюры, – Огюст, а Максим – Доминик. Максим в другой группе, в 11-й.Иногда ей кажется, что Огюст – тоже из эмигрантов… А впрочем, ей это можеттолько казаться. Она вообще редкостная выдумщица, как ворчит иногда дедуля ЛеБуа.

А впрочем, почему? В R?sistance много русских. Никогда необострялось так сильно расслоение русских эмигрантов. Многие продолжаливозлагать самые пылкие надежды на Гитлера, который должен был сместижидомасонское, комиссарское иго с лица Европы и России. Они шли в полицию, вдругие французские войска – те, которые воевали заодно с фашистами. Они, вконце концов, записывались в Русскую освободительную армию и лелеяли надеждыпройти через Белокаменную маршевой поступью победителей, а потом вернуться вродовые поместья своих предков и там зажить патриархальной жизнью, о которойони слышали такие благостные сказки. Идеалистов среди русских всегда быломного, что и говорить! Рита часто думала, что именно чисторусский идеализм иразвел ее соплеменников по обе стороны фронта. Одни пошли за Гитлером, другиевстали против него – с тем же пылом.

Известную песню пели теперь на два голоса. Или так:

Смело мы в бой пойдем

За Русь святую.

И всех жидов побьем,

Сволочь такую!

Или вот этак:

Смело мы в бой пойдем

За Русь святую

И, как один, прольем

Кровь молодую!

Многие эмигранты записывались в регулярные армейские отрядыFFL и сражались с гитлеровцами на фронте, в составе войск союзников. Ритазнала, например, что Георгий Адамович, поэт, стихи которого так любил ее отец,скрыл болезнь сердца и ушел на фронт.

Но армия – это армия. А эмигрантские дети, сыновья и дочери,пошли в подпольные отряды R?sistance… Конечно, опасность – приправа, придающаявкус самой пресной жизни. Но разве только в приправе дело?

Совсем как Николеньке Ростову, которому после известия оБородинском сражении стало «все как-то совестно и неловко», и он ринулся вармию, «все как-то совестно и неловко» стало вдруг и в Пасси, на Монпарнасе, наМонмартре, в Отее, в любом другом округе Парижа, где селились русские, гдесреди поколения отцов-эмигрантов уже подросло поколение их детей. И ониринулись в Сопротивление.

Было ли это свойство русской натуры – невозможность миритьсяс любой несправедливостью – или живущая в каждом русском подспудная жаждажертвенного подвига ради угнетенных? Они могли бранить Францию, но, лишь толькоФранция оказалась в опасности, эмигранты ринулись на ее защиту, словно услышалинекий таинственный, мистический призыв. Эмигрантская молодежь увидела вдвижении R?sistance средство отыскать смысл своего существования в этой стране,в это время. Вообще – смысл своего существования на земле!

Рита не слишком-то любила Достоевского (кроме разве что«Преступления и наказания»), за что корила себя, считала слишком глупой итупой, но прилежно читала его, надеясь когда-нибудь «проникнуться» и«поумнеть». Причем она не только читала, но даже выписывала кое-что в свойальбом: был у нее такой небольшой, прелестный, бархатный зеленый альбомчик сзолоченой застежечкой, который когда-то купила ей бабуля Лидия Николаевна урусского антиквара (точнее будет сказать – старьевщика) на маленьком пюсе [17]на углу авеню Трюдан и рю де Марти и который, оказывается, выглядел точь-в-точькак ее собственный альбомчик, бывший у нее в юные годы, когда она еще зваласьЛидусей и жила в Энске. Разве что в том, старом, альбоме листы были плотные,бристольского картона, а в Ритином – более тонкой, белой, хоть уже и несколькопожелтевшей «веленевой» бумаги. Ну и хорошо, что листы тонкие, думала девушка,значит, их больше в альбоме, значит, больше удастся в него записать! В самомделе, многое там можно было найти, в ее альбомчике, и среди прочего – вот такуюцитату из Достоевского, из «Братьев Карамазовых», из разговора Ивана с Алешей:

«…Ведь русские мальчики до сих пор как орудуют? Иные, тоесть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели вугол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок летопять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, покапоймали минутку, в квартире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, естьли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну, те о социализме и анархизмезаговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один жечерт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца. И множество, множествосамых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросахговорят у нас в наше время. Разве не так?»