– Видите? Тот же самый прием.

Хлоя назначила ему встречу после работы. Он принимает таблетку парацетамола от головной боли, кладет в сумку пачку листов с письменными работами и выходит из школы, в кои-то веки жалея о том, что он не работает допоздна. Будь он смелее, он написал бы для Хлои песню. Самое меньшее, что он может для нее сделать: сводить в дорогой ресторан, купить цветы или красивое ожерелье, но о чем они будут говорить… об их будущем?

Еще с улицы Хлоя видит, как он сидит в кафе на Карнаби-стрит. Издалека Джона выглядит нервным, смущенным, как будто пришел на свидание вслепую и не знает, чего ожидать. Она входит в кафе, он встает ей навстречу, но его рука кажется какой-то чужой. Его глаза ее не видят, он вообще где-то не здесь.

– Хорошо прошел день? – интересуется он.

Она ставит сумку на стол.

– Очередная контора, очередной босс…

– Спасибо за подарок. Было очень приятно.

Она садится и сосредоточенно переставляет перечницу и солонку. Чтобы занять руки, чтобы не смотреть на него.

– Я рада.

Он уже изучает меню.

– Будешь торт?

Они говорят официанту, что будут заказывать. Когда они вновь остаются наедине, их невысказанные слова протягиваются между ними, словно провод под напряжением на грани разрыва. Джона, кажется, не понимает, сколь многим она рисковала. Сквозь какофонию кофемашины, разговоры других посетителей, которые «должны были быть в другом месте еще минут пять назад», прорывается лай маленькой собачонки. Джона рассказывает о кошмарном ученическом реферате об эволюции музыки, но в таком шуме почти ничего не слышно. У него пересыхает во рту.

Он улыбается, как пожимает плечами. Потом поднимает глаза к потолку, и Хлоя гадает, о чем он думает. Наверное, об Одри. Он всегда очень красивый, когда вспоминает ее. Его глаза сверкают.

Она резко встает, злая и раздраженная.

– Уже поздно. Пойдем домой?

– Но мы же только что…

– На хрен чай. Пойдем домой, будем пить джин.

Ножки его стула скрипят по полу.

– Твой подарок… Я очень тебе благодарен, правда.

Он целует ее, скупо чмокает в щеку. Это не поцелуй. Это почти оскорбление.

Уже у него дома она объясняет, как делала птицу, давая ему превосходную возможность исправить все, что он испортил в начале вечера. Но оба спят беспокойно. Вернее, не спят вовсе. Он лежит, стиснув зубы, она ворочается, как ребенок, у которого жар. Наконец она садится и смотрит в окно. Ночь словно чем-то испачкана. Черный дрозд летит прочь с грязной улицы в чистое небо над садами Кью.

* * *

Вот скамейка Одри. В голове – куча вопросов. Вот луна глядит с неба на Милли. В темноте ей некого обнять, поэтому она обнимает свои колени. Что имел в виду Гарри? Но небо слишком огромное, чтобы отвечать на глупые детские вопросы. Небо лишь наблюдает издалека.

Зачем притворяться, что тебя что-то здесь держит?

Слова Гарри никак не идут у нее из головы. Надо было спросить, почему ее никто не замечает, почему она спит в Секвойной роще, но она не уверена, что хочет знать. Она даже не может решить, волшебная это луна или зловещая.

Некоторые люди ее замечают: женщина, читающая газету, мама с коляской, вечно одетая в шубку из искусственного меха. Есть еще фотограф, который всегда машет ей, когда видит. Однажды какая-то старушка легонько ущипнула Милли за щеку, словно пыталась схватиться сухими пальцами за ее детство. Изо рта у старушки пахло болезнью и леденцами.

У Милли нет часов, но она надеется, что уже скоро будет рассвет. Может быть, завтра она встретит Джону. Может быть, Джона ее заметит. Но она ждала столько недель! Луна поднимается еще выше, и – смотрите, – вот тень от кустов, тень от скамейки. Милли резко оборачивается, словно кто-то дернул ее за футболку. Она высматривает на земле свой силуэт, пятно тени в форме растрепанных волос, худеньких плеч. Но есть только девочка без тени и тихое озеро под серебряным светом луны. Шрам на виске начинает пульсировать болью.

Ее неверие мечется, как мотылек, бьющийся о стекло электрической лампочки, и внутри сияющей стеклянной сферы она видит желтое платье. Милли кладет голову на мягкий, теплый живот этой женщины. Но тепло исчезает, и остается только магнитик на холодильнике – маленький слоник, заляпанный отпечатками пальцев и чем-то белым, кажется, высохшим йогуртом. Пятно превращается в молочно-белую луну в темном небе, и Милли снова одна на холодной скамейке – сидит, обнимает себя за плечи. Она открывает рот, и сначала крик застревает в горле, а потом рвется наружу и отражается эхом от звезд. Ее «нет» теряется в необъятной ночи.

Деревья еще не сбрасывают листву, но темнеть стало раньше. Лето закончилось. У Джоны с Хлоей не было никаких ссор, никаких откровений, когда открывается страшная правда; была только катастрофически тихая гармония, не дававшая Хлое уйти.

В один из октябрьских вечеров они сидят в каком-то пафосном, модном баре. Кейт спрашивает у Хлои, хочет ли она детей.

– Нет конечно! Зачем? Я ценю свою свободу.

Джона резко подается вперед:

– Ты мне этого не говорила.

Тишина сгущается.

– Кому нужна эта ответственность? – продолжает Хлоя. – Все эти страхи…

Она умолкает. Воротник водолазки вдруг становится тесным и давит на шею. Но Кейт ничего не замечает, опьяненная не столько вином, сколько редкой возможностью выбраться на целый вечер из дома.

Она кокетливо снимает с рукава Джоны какую-то нитку.

– Мы все уверены, что ты будешь хорошим отцом. Ты еще хочешь детей?

– Ну, да. Когда-нибудь. Когда встречу ту самую женщину.

Все оборачиваются к Хлое, и она улыбается, хотя ей хочется убежать – улететь прочь, – но почему-то ей представляется только падение, ее лицо, разбитое о холодный асфальт, переломанные руки, так и не ставшие крыльями. Она хлопает ладонью о ладонь, надеясь перевести разговор на другую тему. Муж Кейт так сильно смущен, что предлагает купить всем выпить. Хлоя прижимается к Джоне, притворяясь, что они пара, которая знает друг друга, что у них «все хорошо».

Позже, на автобусной остановке, Хлоя нарезает круги по асфальту.

– Чего ты хочешь, Хло?

– Чтобы скорее пришел автобус.

Джона садится, совершенно опустошенный. Он слишком крупный для красной пластиковой скамеечки.

– Ты чего злишься? Из-за моих слов?

– Я не знала, что я для тебя – перевалочный пункт.

– Это несправедливо. Чего ты ждала, Хло? Мы сразу обговорили, что это не навсегда.

– Блин. Я написала тебе письмо.

Она стоит на краю тротуара, как на краю пропасти. Сколько раз она жалела о том, что нельзя повернуть время вспять и не отдавать ему чертову птицу?