Время закрытия уже наступило, но посетители медлят. Смотрят на Пальмовый дом, горящий в лучах заката. Даже птицы прервали полет. Они стоят посреди летнего вечера – посетители, призраки, чайки, – желая еще на минутку продлить этот день, саму жизнь. В небе летит самолет, гусь тянет клюв к заходящему солнцу. Парковый констебль подгоняет припозднившихся посетителей.

– Мы закрылись. Прошу на выход.

Гарри видит Милли в толпе у выхода.

– Солнышко, нам надо поговорить.

Милли делает вид, что не видит его. Она переходит дорогу и направляется к киоску с мороженым, где стоит небольшая очередь. Джеймс Хопкинс снова выделывает свои трюки, колеса скейтборда скрипят по асфальту.

Милли окликает его:

– Дашь покататься? Научишь меня?

Мальчик проносится мимо, не замечая ее.

– Эй! – кричит она ему вслед.

Констебль легонько подталкивает отстающих.

– Прошу на выход. Мы уже закрылись.

Джону тоже прогнали из сада.

– Прости! – кричит Гарри.

Но Джона его не слышит. Он идет прочь, его тень тянется следом за ним, как непрошеный спутник.

* * *

Ему снятся странные сны.

Одри идет через лес.

– Мы с тобой будем всем, что только можно представить. И даже больше.

– Даже больше? – спрашивает он.

– Да.

Джона укладывает ее на ложе из крапивы, ее белая грудь светится под луной. Она держит во рту фиолетовый цветок, но у нее нет щербинки между передними зубами. Ее бледные ключицы, ее черные волосы, ее голубые глаза, яркие, как незабудки; Хлоя подмигивает ему.

Джона просыпается от собственного сердцебиения. Его кожа пахнет фиалками и потом. Комната пропитана сексом, постель еще влажная. Джона лежит в темноте, слушает шорохи ночи. Его до сих пор поражает, как это странно: жены больше нет, в его постели – чужое тело.

Он думает о ее скамейке у озера. Ее триумфальное возвращение почему-то не радует. Вместо радости – странная пустота. Все не так, как прежде. Как будто раньше к ней приходил совершенно другой человек. Сегодня утром у него было чувство, что он встречается со своей бывшей. Вроде бы все знакомо, давно изучено, но есть ощущение несовпадения, как будто вы переросли друг друга, ничто вас больше не связывает, и все же… в нем уже укоренилась привычка приходить и сидеть там хотя бы раз в несколько дней.

Хлоя спит и во сне держит его за руку. Ее колючие короткие волосы отросли, стали мягче, милее. Он склоняется над ней, и она просыпается. Мгновенное замешательство. Потом она тянется к нему рукой и гладит по голове.

Они разговаривают до рассвета. Сквозь решетку сплетенных пальцев они шепчут друг другу секреты, которые поверяют лишь смятым простыням или сумраку исповедален. Он стирает сон с ее глаз. Никто из них не заговаривает об этом, но оба чувствуют себя иностранцами в незнакомом краю, которого не понимают. Близость людей – непростое искусство. Снова вложиться во что-то; сказать «да»…

– Джо, мне сегодня весь день работать.

– Да, спи. Спи.

Она зевает и переворачивается на другой бок. Он смотрит на ее спину, на сложную, детальную татуировку. Потом притягивает ее к себе и прижимается животом к ее спине. Она берет его руку, сплетает с ним пальцы и устраивает для него театр теней на стене. Их соединенные руки превращаются в кролика, птицу, крокодила. Когда она засыпает, Джона беззвучно рыдает. Он сам не знает, от чего эти слезы: от радости или горя. Возможно, вообще без причины. Чтобы не намочить ей плечо, он утыкается лицом в подушку.

* * *

Хлоя сидит на стуле и загибает свет в складки. Да, у нее страшные руки: ногти обгрызены, заусенцы сорваны до мяса, – но когда она складывает из бумаги, она прекрасна в своей увлеченности. За окном бабье лето, в комнату струится свет. Весь август Хлоя грезила об измерениях, ее сны были наполнены миллиметрами и циркулями; точными геометрическими построениями. В рабочее время она занималась офисной документацией, но обеденные перерывы – это было святое. Сидя в кафешках, она складывала из салфеток фигурки, хрупкие образы среди пятен кетчупа и рассыпанной соли. Ее пальцы исчерчены порезами от бумаги.

Бесконечные сгибы и складки, бессчетные часы. С виду – вполне невинное искусство, пустая забава, но на деле Хлоя пытается связать воедино преисподнюю и небеса. В ее власти решать, что будет дальше. Отложив работу, она идет в центр комнаты, где с потолка свисает громадный обруч, сплетенный из стеблей бамбука. Окружность прошита веревками, и получается паутина с дыркой посередине. Веревка окрашена разными оттенками синего, на ней висят крошечные птички, сложенные из кальки. Хлоя изучает пустоты между нитями паутины, наблюдает, как солнечный свет играет на оттенках цвета.

Оригами – экономичное искусство. Зачем кричать, когда можно шепнуть? Она закрывает глаза и думает о Джоне; он наверняка ее бросит, если узнает о ее обмане. Хлоя слишком хорошо знает, как ломаются жизни из-за нагромождения неосторожностей. Она возвращается к столу, берет чистый лист бумаги.

Она начинает писать, но найти правду очень непросто: отсюда она такая, а оттуда – уже совершенно другая, словно правда – не более чем игра света и тени. Она пытается объяснить, почему не сказала ему раньше, но когда понимает, что написала «прости» в седьмой раз, бросает ручку и рвет бумагу. Ей представляется стайка бумажных птиц, в каждую из которых завернуто сообщение. Джона может их разворачивать и читать, как бумажки в печеньях с предсказаниями.

Она берет квадрат кальки и пишет:

Ей самой с трудом верится, что она сочиняет первое в жизни любовное письмо. Это предельное откровение практически невыносимо, как будто ее тело – катушка с фотопленкой, открытая на свету, и все запечатленные на ней мгновения потеряны навсегда. Но тонкая калька ее увлекает. Призрачная бумага. Полупрозрачная, но крепкая, водонепроницаемая. Когда она складывает фигурку, буквы бледнеют под матовыми слоями, но не исчезают совсем, словно слова – это сразу и звук, и эхо.

Сосредоточенность на технической стороне дела дает ей силы продолжить. Чтобы все получилось и фразы читались нормально на сложенной птице, надо писать слова задом наперед. После долгих часов тренировок, глубокой ночью, она приступает к созданию не голубя мира, а почтового голубя. Птицы, которая знает дорогу домой. Хлоя разворачивает фигурку, запоминает, где были крылья, клюв и хвост, потом берет ручку и пытается набраться смелости. Бумага ждет отпечатков слов. Еще не тронутое крыло замерло в тишине. Судьба, как обычно, безмолвна.

Это весьма скрупулезная работа: писать слова в зеркальном отражении на строго определенных участках листа. Тишина в комнате оглушает. Минуты растягиваются в часы. Хлоя забыла о времени, но к трем часам ночи чернила уже высыхают. Убедившись, что слова не смажутся, Хлоя складывает фигурку по старым сгибам. Осталось только вдохнуть в нее жизнь. Хлоя подносит ко рту птичье брюшко, легонько дует в отверстие, и бумажный голубь, татуированный черными чернилами, обретает объем. Хлоя расправляет ему крылья, потом находит красную коробку и сажает его в гнездо. Она собирается оставить свое послание в квартире Джоны, но хватит ли ей смелости? Все завернуто в этой птице. Вся ее жизнь.