– Я не тот, кем ты меня представляешь. – Это все, что он смог сказать.

– Ты именно тот.

И вот она – ее улыбка.

Солнце уже пригревало. Кто дал ему право светить сегодня так ярко, кто дал Одри право быть такой красивой? По сравнению с ней даже цветущие деревья казались блеклыми. Он был уверен, что ее еще никто не отвергал. Разочарование красило ее еще больше. Как будто треснула жесткая скорлупа и показался желток – ее истинная сущность.

– Я могла бы уйти от Джоны.

– Что?

– Я давно думаю, что надо его отпустить. Он еще может стать отцом. – Она рассказала, как вчера вечером он вернулся домой позже обычного, и она нафантазировала себе, что у него было свидание с учительницей английского. – Она молодая. Идеалистка. Ноги от ушей.

– У тебя паранойя, Од.

– Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Она…

– Она ему не нужна.

Одри собрала волосы и заколола в пучок на затылке. Без пламенеющего рыжего ореола ее лицо стало совсем молодым, как будто она смыла макияж.

– Мы всегда можем вернуться к тому, что было до, – сказала она. – До арки…

– Прости, Од. Я думаю, нам больше не надо встречаться.

– Ты шутишь?

Когда стало ясно, что он не ответит, она принялась собирать свои вещи, словно боялась расплакаться, и хотела уйти поскорее. Гарри сам себе поражался. Как можно было ее обидеть? Его сердце сжималось – не уходи, не сейчас, побудь со мной еще немного, – сказать тебе правду? Я тебя люблю.

– Подожди, – сказал он. – Давай покурим.

Она нерешительно замерла, не успев закрыть сумку. В сумке лежал блокнот в желтой тканевой обложке. Ее пальцы на миг задержались над корешком, потом она взяла сигарету и закурила.

Они оба неловко молчали, словно стесняясь друг друга. Он раздумывал, как сказать ей «прощай». Может быть, стоило подождать до завтра, или до послезавтра, или дождаться, когда послезавтра превратится в позавчера. Но это уже не имело значения. Они жили в скомканном времени. Больше всего на свете ему хотелось сказать ей: «Я останусь с тобой. Давай попробуем обмануть время… сбить с толку часы».

Они потягивали крошечными глотками утреннюю тишину. Одри пила собственное дыхание из уже пустого бумажного стаканчика.

– Что ж, если мы больше не будем встречаться, тогда расскажи, когда лучше высаживать примулы. Было красиво, когда они зацвели у меня на подоконниках… – Она рассмеялась.

– В начале лета.

Гарри почувствовал себя глупо, что она разгадала его тайное садовничество у нее под окнами. Он пустился в пространные объяснения, как ухаживать за комнатными растениями, но токи энергии между ним и Одри продолжали искриться, сшибаясь друг с другом. Они хватались за каждое слово, на полном серьезе обсуждали какую-то ерунду о пересохших семенах. Одри докурила сигарету до фильтра.

– Иногда мне начинает казаться, что получить желаемое можно лишь одним способом: сделав то, чего больше всего боишься.

Она с вызовом посмотрела ему в глаза, ее рука как бы невзначай легла на его бедро, и больше всего на свете Гарри хотелось ее поцеловать. Он будет любить ее, он вберет в себя ее всю, растворит в себе, пока ничего не останется.

– У тебя все будет хорошо, Од. Поверь мне.

У нее было такое лицо, как у свидетеля страшной аварии – смотришь, беспомощный, и не можешь ничем помочь.

– Мне хорошо, только когда я с тобой, Хал.

Она посмотрела на пагоду. Ее лицо было разрезано пополам светом и тенью.

– Я веду себя по-детски. Извини.

– Это я должен просить прощения.

Он все равно хотел ее поцеловать. Они стояли друг против друга, растерянные и смущенные, – не зная, как сделать прощальный жест. Они были полностью одеты, но ощущали себя оголенными в предельной открытости бытия. Он принял это решение, чтобы сохранить ей жизнь; но между его умолчанием и ее гордостью разговор завершился. Когда они неловко пожали друг другу руки и он в последний раз ощутил тепло ее ладони, они оба не знали – и не могли знать, – что меньше чем через месяц она умрет.

* * *

Рядом с миской нетронутых хлопьев на кухонном столе стоит открытая красная коробка. Джона с опаской держит на ладони бумажного голубя, словно это какое-то неведомое фантастическое существо. Завороженный полупрозрачными линиями и углами, Джона вертит трехмерное стихотворение так и этак, любуясь острым кончиком клюва, плавным изгибом хвоста. По краю сгиба тянется крошечная надпись. Джона вспоминает, что у Одри была лупа. Он идет в ее кабинет, несет с собой птицу. Роется в ящиках, находит, что ищет, и подносит увеличительное стекло к бумажному крылу.

Внутри все обрывается. Его уносит назад во времени – туда, где он пел на сцене, и еще дальше. Вот он ребенок, в костюме с крылышками: его первая роль в школьном спектакле. Он выглядывает из-за кулис, видит проблески велюровых костюмов, дрожащие огни прожекторов; он тянет шею и видит зрительный зал. Потрясение, шок: темнота, многоглавый зверь. Он слышит общее дыхание, чей-то кашель, шелест фантиков от конфет. Больше всего на свете он хотел произвести впечатление. Но когда попытался проговорить в голове свои реплики, ему стало душно и жарко. Он не смог вспомнить ни слова. Его ждал полный провал.

Джона смотрит на бумажную птицу у себя на ладони. Птица кажется такой хрупкой, его рука – грубой и неуклюжей. Как не смять это чудо? Излагая свою позицию, Хлоя не оставила ему простора для движений – по крайней мере, для равнозначных движений. Как теперь соответствовать? Он шел ей навстречу в своем собственном устойчивом темпе, он не хотел торопиться… Черт! Он опоздал.

Пора бежать на работу. Джона кладет птицу в коробку, коробку – в сумку и мчится к метро. Птица так и сидит в сумке, пока он рассказывает ученикам об истории рок-н-ролла. На обеденной перемене он берет в буфете подсохший сэндвич с тунцом, достает телефон, набирает ей сообщение. «Какой сюрприз! – пишет он. – Какой удивительный, чуткий подарок! Спасибо!» Он убирает восклицательные знаки, потом стирает весь текст.

После обеда Джона объясняет музыкальную терминологию для повторяющихся мелодических фраз. Он играет несколько примеров, сравнивая остинато из «Кармины Бураны»[34] с гитарным рифом в Le Freak[35].